Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

Заговорить я не успеваю. Генка с досадой закатывает глаза. Костя, показав в усмешке золотой зуб, говорит:

— На броду стоит.

Мы задумчиво смотрим на серого: тот напряженно застыл и вздрагивает всякий раз, когда кто-нибудь шевелится.

То, что я предлагаю, просто разумно. Я не Генка: подо мной крепкий, идеально послушный мерин без груза и прицепа. Я не Костя: моя отлучка не встревожит группу.

— Я съезжу. Так проще всего будет.

Костя сомневается, но тут серый, вздрогнув всем телом, снова лезет вперед, бьет арчимаком по кусту; котел грохочет, жеребчик шарахается, истерически задирая голову и кося так, что видны полоски белков. Я стараюсь не встречаться с Генкой взглядом. Эти котлы он будет припоминать мне еще несколько сезонов.

— Ладно, давай по-быстрому, — раздраженно говорит Костя.  — Перед скачком догоните.

Наконец-то одна. Я даже не помню, когда последний раз ездила так, одна, — может, года три назад, когда один турист просыпал всю соль и пришлось гонять на соседнюю стоянку одалживаться. Мне даже пешком редко удается пробежаться — от готовки до готовки далеко не уйдешь. Наконец-то. Пусть пять минут, десять, но — одна, наедине с горами, без мускулистой конской попы и спутанного хвоста перед глазами, без чужой спины в слишком яркой куртке под носом, без бесконечной болтовни и скверного пения.

Я подпихиваю Караша пятками, машинально взмахиваю чомбуром — ненужные сейчас, въевшиеся рефлексы. Он и так идет безупречным, плавным и стремительным шагом — любой другой сейчас бы упирался и трагически орал от горя, что его разлучили с компанией. Как все местные кони, мухортый Караш — дворняга, но с заметной примесью алтайской крови: коротконогий и мохнатый, с маленькими крепкими копытами, густой, спутанной в длинные жгуты гривой и жесткой бороденкой. Горный конь: не задумывается на камнях и крутых спусках, не замечает подъемов, аккуратно и точно переступает корни. Тропа здесь неприятная, через заросшую древнюю морену, — но Караш идет легко, как по лужайке. Мне бы радоваться, но он настолько хорош, что я не могу понять его и подспудно жду подвоха. Он даже травы на ходу ни разу не ухватил, и это уже ни в какие ворота. Так ведут себя кони, заезженные местными под себя, — но те дерганые, готовые чуть что сорваться в галоп, а этого ничего не колышет. Что-то я слышала про него, что-то нехорошее, — не от туристов, от своих, давно уже, несколько лет назад. И про серого Суйлу, его брата и приятеля, тоже. Что-то тревожащее, что никак не получается выудить из памяти.

Тропа ветвится, разделяется и сливается снова. Посматриваю по сторонам: не разойтись бы, если Ася все-таки сумеет перебраться через ручей. И не пропустить бы в высокой траве серую спину Суйлы, если он удрал и теперь тащится за группой, то и дело останавливаясь пожевать.

Вот и ручей, узкий, но бурный. Перейти через него пешком, не начерпав полные сапоги, невозможно. Я так явно представляю Асю, блуждающую в поисках брода, что, когда ее там не оказывается, долго рассматриваю пустую тропу и только потом начинаю тревожиться. Может, переехало седло? Забыла подтянуть подпруги, а если и вспомнила — могло не хватить сил. А вот вариант похуже: пыталась сесть, упала, ушиблась… Совсем плохой вариант: может, она и не слезала с коня. Может, он оскользнулся на камнях и они завалились вместе…

Караш переходит ручей, грохоча и вздымая брызги. От вида быстрой прозрачной воды хочется пить — наберу на обратном пути, в бутылке осталось на донышке. После ручья тропа резко забирает вверх — здесь тесный лес расступается, кедры раздаются вширь, камни становятся больше, и приходится все круче петлять между валунами с острыми ребрами и…

Я привычно вжимаюсь в седло, подаюсь вперед, приподнимаю руку, готовая подхватить Караша на повод, если тот споткнется. Нехорошее место, огромный камень поперек тропы, плоский, но под большим углом, и вокруг торчат камни поменьше, и между ними щели. Кони тут вечно спотыкаются, скользят, застревают или замирают в задумчивости, в надежде, что, если постоять достаточно долго, камень исчезнет как-нибудь сам собой, — а пока можно и перекусить. Караш камня будто и не замечает — проскрежетав подковами, спокойно сшагивает с другой стороны на мягкое. Вверх легче, вот слезать с туристкой за спиной будет неприятно…

Я резко натягиваю повод. Здесь Костя, как всегда, остановился и ждал, пока пройдут все, и я, стоя рядом, смотрела, как туристы по очереди перелезают через камень — зрелище забавное и нервирующее одновременно. Всего полчаса назад, не больше, я видела, как здесь прошла Ася: испуг на бледном лице, сосредоточенно прикушенная губа, облегчение, когда Суйла перебрался через валун, даже не сбавив шага. Почти изящно, слишком ловко для коня под туристкой — и я запомнила.

Получается, все-таки разошлись. Надо возвращаться, искать следы на развилках. Мысль о следах заставляет меня впервые внимательно посмотреть под ноги. Увиденное так странно, что я не верю своим глазам, — но земля сырая, и следы слишком отчетливые, чтобы ошибиться. Я вижу месиво, оставленное шестнадцатью конями, прошедшими вниз. И поверх — четкие следы одного-единственного коня, прошедшего обратно.

Да что вы знаете о настоящем топографическом кретинизме, говорят эти следы.

— Ну ты, блин, даешь, — бормочу я и аккуратно трогаю Караша пятками.

Кедрач вскоре заканчивается, и передо мной распахивается огромный хрустальный объем воздуха, золотистого от идущего к вечеру солнца, зыбкое светящееся пространство между близким небом и оранжевыми от жарков полянами, черные кубы кедров, серые грани осыпей, блеклая плоскость плато, разбитая бурыми зубьями За́мков. Холодный ветер с перевала дотрагивается до лица, и я — как всегда здесь — сначала забываю дышать, а потом вспоминаю, как дышать на самом деле, по-настоящему. Втягиваю в себя эту ясную прохладу, все это кристальное, холодное, прозрачное.

Меня никто не видит (никто из тех, о ком я готова говорить вслух), но я по привычке каменею лицом. Лучше так: привет, это опять я. Туристку забыли, надо забрать. Тщательно отмеренная доза деловитости, приправленная самоиронией, защищает меня от меня (и от тех, о ком я не готова говорить вслух). Я щурюсь, осматривая поляны. В лабиринте тропок и стоянок под Замками можно кружить долго, хорошо бы сразу понять, куда ехать, а не петлять по следу.

Да ты смеешься…

Я могу различить только силуэт одинокого всадника на сером коне, движущегося к перевалу. Конь вроде бы еле тащится, но на таком расстоянии — толком не поймешь. По неловкой посадке видно: турист, не местный. Подробностей не рассмотреть, но вряд ли сегодня под Замками шатается еще один потерявший группу турист на сером коне.

— Ну что, — говорю я, и Караш разворачивает на голос мохнатое, окаймленное темным ухо.  — Ты и правда так хорош, как кажешься? — Теперь оба уха Караша стоят торчком.  — Только, пожалуйста, смотри под ноги!

…Тропа превращается в густую смесь глины, воды и щебня, серпантином ползет вверх между кустами ивы. Караш переходит на шаг, и я хлопаю его по влажной шее. После скачки горит лицо, дрожат мышцы и отдельно что-то мелко трясется в животе. Идиотизм, я уже не в той форме, мне не двадцать давно и даже не тридцать, а если бы… Камни. Корни. Арчимаки, между прочим, как только о кусты не оборвала, грохоту было — увидел бы кто, загнулся бы со смеху. Но тело, трясущееся, ослабевшее от сладкого ужаса тело вопит от восторга, и еще что-то — то, что замирает от счастья, когда я поднимаюсь к этим полянам, — вопит тоже.

— Да ты крутой, — говорю я Карашу.

Выше по тропе хлюпает, и я вспоминаю, зачем здесь оказалась. В серебристом ивняке мелькает серый конский круп, блестящий пуховик, похожий на халат. Русые волосы кое-как собраны в косицу, на спине темнеет небольшой рюкзак. (Весь поход твердили: не надо на коня с рюкзаком, так нет же…) Иногда Суйла оскальзывается, и тогда Ася заваливается вперед, хватаясь за переднюю луку.