Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

Я представляю, как посылаю ее нахуй перед тем, как уйти.

Как мой кулак впечатывается в ее скулу.

И, воображая все это, продолжаю молча смотреть ей в глаза и ждать, и под моим взглядом ее лицо наконец сминается, становится несчастным и испуганным, комкается от смущения и страха.

— Прости, меня занесло, — хрипло говорит Ася.  — Не знаю, зачем я к тебе прицепилась. Я не хотела. Я не этого хотела… Прости…

— Ничего, — говорю я.  — Проехали.

Она еще пару секунд виновато моргает на меня и понуро отворачивается. Вот теперь — теперь можно уйти. Я встаю и сгребаю грязную посуду. Заодно прихватываю и чайник.

— Я другое имела в виду! — отчаянно выкрикивает Ася, и я киваю. Говорю:

— В костер подбрось, пока не погас…

…Я долго начесываю твердый лоб Караша, так что с него летят мелкие шерстинки. Поправляю веревку Суйлы, нелепо обмотавшуюся вокруг толстого пучка травы. Необычайно тщательно мою посуду, а потом так же старательно оттираю сажу от рук — так долго, что они теряют чувствительность. Набираю чайник — не абы как, а под взбитой, пенистой струей, падающей с маленького порожка.

Все это время я остаюсь очень спокойной. Она меня раскусила? Чушь, нечего раскусывать. И некому. Какая разница, что она обо мне думает? Через год я ее даже не узнаю и, если она вдруг снова объявится в «Кайчи» — почему бы и нет, — буду подслеповато щуриться и выразительно собирать лоб в складки, а потом смущенно попрошу напомнить какие-нибудь детали. (О, ей будет что напомнить… так, сюда я думать не собираюсь. ) Чужой человек, случайно свалившийся мне на голову. Глупые обстоятельства, создающие иллюзию — и только иллюзию — близости. Мне надо ее вернуть, и все. Мне не надо нравиться ей и не надо дружить. Это утешает, и я остаюсь спокойной, намывая посуду и себя, погрузившись в звонкую болтовню воды. Я очень спокойна, но все-таки недостаточно спокойна для того, чтобы вернуться и разговаривать с ней и тем более чтобы с ней молчать.

Чайник оставляю на бережке: захочет — найдет.

Скалы совсем близко. Груда камней вокруг поросла мелким колючим кустарником: можжевельник, и барбарис, и курильский чай, усыпанный золотыми цветками (скорее всего, единственное золото, которое здесь есть). Черная смородина с еще блестящими, липкими листочками — отщипываю несколько верхушек в карман. Карабкаюсь по курумнику, приближаясь к кольцу из обломанных столбов. Натыкаюсь на камень, сплошь оплетенный чабрецом. Несколько веточек в карман, к смородине. Чай перед сном будет отличный.

Я перешагиваю на следующий камень, и опора уходит из-под ноги. Раздается гулкий удар, когда камень, качнувшись, ударяется о соседний валун. Взмахнув руками, я торопливо переступаю на следующий, на вид такой надежный, поросший мелким баданом, но он выкручивается из-под меня, наклоняясь чуть ли не под прямым углом. Я заваливаюсь на бедро — медленно, почти задумчиво; нога соскальзывает в щель, и я едва успеваю отдернуть ее до того, как освободившийся от моего веса обломок возвращается на место. Еще один удар раздается прямо подо мной — гулкий, объемный, гуляющий звук.

Несколько секунд я полулежу, опираясь на локоть, поджав ноги, — жду, когда огромный скользкий ком в горле перестанет трястись и толкаться и снова получится дышать. Где-то глубоко внизу журчит вода. Похоже, я залезла на край гигантской ямы, доверху заполненной обломками, — и эти камни, хоть и пролежали здесь, наверное, сотни лет, так и не устоялись, не притерлись, не обрели равновесие. Я осторожно поднимаюсь на четвереньки, и обломок подо мной — то ли еще огромный камень, то ли уже маленькая скала — тихонько уходит из-под ладоней. А может, просто кружится голова. Отсюда уже хорошо видно скалы-столбы — шесть останцев, нестройно окружающих одну скалу повыше. Все пространство между ними должно быть завалено обломками, но вместо этого там дико зеленеет ровная лужайка с короткой травкой — такая вырастает на вытоптанной, выбитой земле, которую наконец оставили в покое. Зелень такая яркая, что режет глаза, и я смаргиваю проступившие слезы. Воздух между скалами дрожит и переливается, как будто на лужайке разложены невидимые костры… или проход между скалами задернут невидимой живой занавесью. Или воздух там заменен на иное вещество, растворяющий тело и душу газ, от которого не спасет никакая химзащита, газ со сладким привкусом тления, навевающий сны, от которых можно проснуться только в другой сон…

Я сглатываю, и сухое, как бумага, горло сводит от боли. Мои глаза становятся большими и холодными, твердыми, как камешки на дне реки. Сердце бухает в ушах. Я думаю: сюда нельзя было приходить. Ясно же было, что сюда нельзя приходить, еще тогда, когда мы с Ильей, два идиота, придумывали, как пройти, сочиняли, кого позовем с собой, — как мы еще тогда не поняли, что сюда нельзя, нельзя…

Я с силой зажмуриваюсь, отворачиваюсь от этого ядовито-заманчивого пятна и медленно, придерживаясь за ближайший кустик, поднимаюсь на ноги. Выпрямляюсь, затаив дыхание. Надо пройти — пропрыгать — метров пять, и я снова окажусь на безопасной поляне. Надо быть очень внимательной, и тогда все обойдется — в конце концов, сюда же я забралась. Надо просто, ну… извиниться за свою непонятливость. Может быть, я еще не сделала ничего по-настоящему запретного. Может, меня выпустят. Я ведь не знала, правда?

(правда?)

Я делаю первый шаг, качаю ступней перед тем, как перенести на нее вес. Вроде бы все в порядке. Еще один. Камень подается под ногой, но тут же замирает в новом равновесии. Внизу, в щелях и лабиринтах завала, с рокочущим шорохом осыпаются потревоженные камешки. Я представляю, как камни подо мной приходят в движение, складываются, как в тетрисе, заполняют пустоты, наконец обретая равновесие; представляю, как становлюсь частью этого равновесия. Сердце бьется во рту, сердце вбивает в рот вкус металла, крови, мяса, самого вкусного на свете мяса. Я опять кусаю губу, чтобы ощутить вкус своей — не чужой — крови, а потом в несколько отчаянных прыжков

(я лечу

смотри я лечу теперь неважно)

одолеваю остаток расстояния.

Под ногами твердая, неподвижная, поросшая травой земля. В последнем прыжке меня разворачивает к скалам. Несколько мгновений я смотрю на них, охваченная тоской, а потом скользящими шагами иду прочь. Я боюсь отрывать от земли ноги, боюсь потерять равновесие, боюсь, что потеряю сознание, — сердце колотится так сильно, что от его ударов темнеет в глазах. Надо торопиться — не знаю зачем, но я страшно боюсь опоздать и в то же время понимаю, что уже опоздала, и ничем не отогнать это возникшее из ниоткуда чувство необратимости.

Я, наверное, все-таки отключаюсь, потому что со следующим шагом обнаруживаю себя уже посреди ручья, балансирующей на выступающем из воды камне. Сознание появляется разом и целиком, на несколько мгновений опередив включение фильтров. Я вижу каждый блик и пузырик в воде, мимолетно наслаждаюсь ее прозрачностью и ощущаю ее прохладную влагу. Слышу звонкое журчание каждой струйки, и как переступает с ноги на ногу Суйла, и как жует Караш. Чую запах примятой травы, навоза в свежей куче, влажного мха, остатков карри, испачкавших лист манжетки, пока я мыла посуду, чую стебель дягиля, сочно хрустнувшего под ногой, и черные клубы едкого дыма, валящего от костра…

Может, пакет какой-нибудь решила сжечь, уговариваю я себя на ходу. Бутылку пластиковую. Может, мокрый носок уронила или сапог — точно, хотела досушить сапоги и подпалила, дура, поэтому воняет резиной, и как она теперь без сапог, кажется, у меня был скотч… Я почти бегу, и вода из переполненного чайника — когда только успела схватить — ледяными шлепками выплескивается мне на штаны. Я знаю, что скотч не нужен — не поможет, теперь ничего не поможет.

Но все-таки бегу.

…Маленькие языки пламени облизывают резину. Черный, непроницаемый дым поднимается к Асе, но она не пытается отодвинуться, даже не морщится — просто смотрит в костер. Лицо куклы плавится, превращается в кипящую черную жидкость. Пламя жадно лакает из луж ее глаз, и остатки одежек взлетают хлопьями пепла, легкими, как перышки.