Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

— Ну и вопросики у тебя, — болезненно морщится Ленчик.

4

Слухи в тайге распространяются быстро и чудовищно разбухают по дороге. Эрлик правит царством мертвых, одет в семь медвежьих шкур, спит на семи бобрах, ездит на черном быке. Эрлик подарил людям искусство проникновения в иные миры. Генка хотел стать ветеринаром, но даже не попытался пойти в колледж — был уверен, что не поступит.

В «Кайчи» неладно. Я не могу пока понять, что именно, но, когда работаешь в одном месте два десятка лет, начинаешь чуять неприятности, улавливать их признаки в самых простых вещах. Вот, например, туристы собрались под навесом, и не то чтобы грустные — нормальные, но самую чуточку тихие. А наших никого не видно, ни Аркадьевны, ни Генчика с Костей — вроде по расписанию их группа… Кстати, не должны ли они сегодня выйти на маршрут? Не уверена — запуталась в днях.

Люди под навесом такие чистенькие, не тронутые солнцем, дождями и дымом, все еще слегка не в своей тарелке. Их слишком много, и они кажутся ненастоящими — просто иллюзией, каким-то фокусом, и я спрашиваю себя: да что мы вообще здесь делаем, зачем они здесь? И тут же приходит ответ: мы уводим людей в иной мир, а потом возвращаем, и, если все получилось как надо, возвращаем немного другими.

Но, может быть, некоторые — редко, к счастью, очень редко — меняются настолько, что уже не могут вернуться.

Я привязываю Караша у калитки (сарлычий череп смотрит на меня с негодованием) и принимаюсь отвязывать коврик. Рядом тут же возникает девочка лет восьми — мордочка в саже, русый хвост рассыпается, ноги-палочки в розовых лосинах (на коленях — зеленые пятна) тонут в сапогах не по размеру. Она украдкой гладит Караша по равнодушной морде. Поднимает на меня завистливые глаза.

— А на этой лошадке детям можно? — спрашивает она, и я теряюсь. Караш надежен, как табуретка, но можно ли детям ездить на мертвых конях? Идея какая-то… ну, неприятная.

— Ты покататься хочешь? — спрашиваю я.  — Извини, он сегодня много прошел, устал.

— Понятно, — разочарованно тянет девочка.  — Я его еще поглажу, можно?

Я киваю, снимая арчимаки. Задумываюсь, стоит ли расседлывать. Из дома выходит Наташа с двумя банками сметаны в руках — хорошо, можно будет расспросить ее, что и как. Вид у Наташи озабоченный, и улыбка, с которой она выставляет сметану перед туристами, выглядит натужной.

Несколько жутких секунд я думаю: может, все уже знают про Асю? Но это невозможно…

Меня отвлекает топот копыт. К забору галопом подлетает Костя, спрыгивает с коня и решительно, вразвалку топает к калитке. Лицо у него черное, глаза затуманены, словно он слишком долго и пристально смотрел вдаль, так долго и пристально, что устал и больше не может.

Я вдруг вспоминаю, как мы познакомились — в походе, на стоянке, к которой он подъехал поздним вечером. Первым, что я услышала от Кости, было описание заката, который он только что увидел с перевала. Вторым — что его прислала Аркадьевна резать захромавшего коня, чтоб не мучился, ведь у него точно мокрец и он совсем зачунял, никакие антибиотики уже не помогут. Довольно тяжелый и слишком уж довольный собой человек, тогда он вызвал во мне почти нежность — за закат и за облегчение на лице, когда оказалось, что резать никого не надо.

Сейчас Костя недоволен не только собой, но и всем миром. Он едва не задевает меня плечом — и только тогда замечает.

— О, привет, — бросает он на ходу, как будто мы виделись вчера. Как будто все нормально и я не исчезла перед самым спуском вместе с туристкой. Костя шагает к костру, без малейшей паузы, не обращая ни на кого внимания, наливает себе борща и принимается хлебать так решительно, словно еда — его враг, с которым надо хладнокровно разделаться.

Да что же такое творится… Я оставляю арчимаки у забора, на секунду забегаю под навес — поставить на зарядку телефон — и иду к лавочке у крыльца. В толпе быть не хочется, в доме — тем более, но мимо скоро пробежит Наташа: у нее слишком много дел внутри, чтобы засиживаться у костра днем. Тут я ее и поймаю. Если Аркадьевна не поймает меня раньше.

— Ой, ты откуда здесь? — спрашивает Наташа. В руках у нее корзина с выстиранными простынями.  — Я думала, ты в походе…

Я неопределенно шевелю рукой: ну, примерно так. Спрашиваю:

— Чего это Костя такой? — и Наташа закатывает глаза:

— Ой, да у нас тут вообще дурдом… — Она ставит корзину и бочком садится рядом.  — Генчик запил три дня назад. Он как спустился, все с Мишкой переписывался — помнишь Мишку? Он в отпуск приезжал из… ну, командировки. В общем, Генка все в вотсапе сидел, даже с группой попрощаться не вышел. Мы боялись, что он в деревню рванет, там забухает, а он ничего, держался. А как Мишка уехал — вот позавчера, — так и понеслось по трубам… — Наташа вздыхает.  — А ты, кстати, где была?

Позавчера? Ревела на краю трещины, расколовшей этот мир.

— Вот только сегодня спустилась, — говорю я, отводя глаза.

— Понятно… — В глазах у Наташи легкое недоумение, но ее голова забита базовским дурдомом.  — Так вот, Генка… Главное, ладно бы тихо у себя сидел или за речку свалил, так он же на люди лез. Вчера группа его заехала, мы думали, он угомонится, Вер Аркадьевна вообще пригрозила, что зарплату наполовину срежет, — не помогло. На тренировке разорался. Имбирь от забора отходить не хотел — ну, как всегда, ты знаешь, он же старенький, ему лень… Так Генка сначала бить его сунулся — ну, Костя не дал, — а потом давай вопить, что эту пропастину на мясо сдаст. Орал, что сам сейчас прирежет, представляешь? Прямо при туристах. При детях…

Я морщусь. Запой, видно, грандиозный: выплескивать свое кипящее говно при туристах, да только заехавших, да с детишками… Так не делают, сколько бы ни выпили. Это рефлексы.

Я вдруг вспоминаю, что Ленчик обещал уговорить Генку на охоту. Как он собирался это сделать? Генка, наверное, уже даже шевелиться не может. Неужели не знал? Ленчик — и не знал?

— И где он теперь? — спрашиваю я.

— А кто его разберет. С тренировки его Вер Аркадьевна, конечно, турнула, Костя один справился, да еще Илья подошел. Генчик еще тут побродил, а как стемнело — опять разорался, типа, Вер Аркадьевна не понимает ничего, сказал, что увольняется и вообще прямо сейчас контракт подпишет, заседлался и махнул куда-то. Туристов сегодня наверх отправить собирались, а у них конюха нет. Пришлось говорить, что слишком жарко для подъема, сейчас жара спадет, поедут в радиалку, покатаются…

— А, вот оно что, — бормочу я.  — То-то они такие пришибленные.

— Ну так собрались почти, и такой облом… И главное, никто не знает, где Генка столько водки взял. Думали — может, Леня подогнал, но он клянется, что нет, что его вообще здесь не было.

— И не было, — киваю я, — я случайно знаю…

Зря я оставила Ленчика в покое и не стала расстраивать нетактичными расспросами. Позаботилась о его душевном равновесии. А он все это время оставался мелкой и скользкой сущностью на посылках…

— …и теперь нигде не могут найти, — говорит тем временем Наташа, и я выныриваю из своих мыслей: история еще не закончилась.  — Ты же знаешь, какой Имочка, он от базы-то почти не отходит. На нем девчонку самую мелкую хотели отправить. Вот, полдня уже ищут, Костя поесть вернулся, сейчас опять поедет.  — Наташа вздыхает.  — Только… ну, сама понимаешь.

— Блин, и надо ему было именно Имбиря, — бормочу я. Горло сжимают колючие обручи, и, чтобы совсем не расклеиться, я закуриваю последнюю сигарету. Морда рыжая, хитрая, ленивая… В юности он любил прыгать, вспоминаю я. Первые пару сезонов не пропускал ни одного бревна — все перешагивали, а он перепрыгивал, и поэтому такого ласкового коня приходилось давать только туристам, уже умеющим ездить верхом.

— Может, еще найдется, — вздыхает Наташа.  — Может, застрял где-нибудь или в кустах дрыхнет так, что не видно ниоткуда.