Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

Я чувствую себя довольно глупо, когда включаю телефон, но что терять? Связи, конечно, нет: индикатор сети вверху экрана не просто пуст, а перечеркнут, как и должно быть. Слабо улыбаясь, как человек, подозревающий, что его разыгрывают, я выбираю последний входящий номер.

Невозможные длинные гудки похожи на скрип старого кедра под ветром.

— Слушаю, — отвечает мужской голос, на дне которого плещутся слезы. Я надеялась услышать его, но на секунду теряю дар речи от изумления.

— Это Катя, — говорю я, откашлявшись.  — Я по… подруга Аси.  — Подруга? Не знаю. Но, в конце концов, мы орали песни и танцевали вокруг лиственницы. Может быть, этого достаточно.  — Я бы хотела поговорить…

Тишина на той стороне невыносима. Я отвожу телефон от уха, смотрю на экран: звонок идет. Связи нет, но звонок идет…

— Я подойду, — глухо говорит Панночка, и раздаются короткие гудки.

…А на бесконечных полках жарки уже отцветают, и их вытесняет водосбор. Луга синие, с сияющим оранжевым подбоем, как грозовые тучи на закате. Караш с Суйлой жрут, мне приходится воевать с ними каждую минуту, чтобы просто не стоять на месте, и это раздражает, и это утомительно, но в то же время весело. Караш длинно фыркает, освобождая ноздри от мошки, притормаживает, чуть сгорбив спину, и я слышу, как на землю падает тяжелое и мягкое. В нос бьет запах навоза. Жрите, газонокосилки загробные, думаю я. Жрите, потом решим, что с вами делать…

Я успеваю поставить палатку и вскипятить кофе; кони к тому времени остывают, обсыхают от пота, и я вывожу их на поляну. Привязываю к лиственнице, вокруг которой танцевала с Асей. С камня на меня с ворчливым одобрением смотрят кедровки.

…Панночка по-прежнему выглядит вызывающе, невозможно городским; он должен был — ну, может, не обрасти бородой, кто знает, растут ли у мертвяков бороды, — но обтрепаться, обтереться, потускнеть. Но нет — все такой же чистенький. Контрастный и неуместный, как будто его неумело прифотошопили к стоянке. Кажется, даже тени от него и на нем неправильные, слегка не под тем углом, и от этого хочется проморгаться. На лбу под гладкой кожей темнеют вмятины. Искривленные пальцы почти не гнутся, и от их вида у меня начинают ныть ожоги на ладони. Хочется извиниться, но, наверное, это будет слишком нелепо.

Панночка недоволен.

— Где Ася? — брюзгливо спрашивает он.  — Куда вы ее затащили?

— Ася в беде, — отвечаю я.  — Асю хотят убить.  — Панночка скептически поднимает брови, но я и так знаю, что несу дичь. Жаль только, что эта дичь — правда.  — Но вы ее не найдете и не поможете ей, а я могу.

— И зачем тогда вы меня вызвонили?

— Мне нужна помощь.  — Панночка морщится, и я торопливо объясняю: — Мне нужно узнать о ней больше. О том, какой она человек. Что ее… — держало, хочу сказать я, но прикусываю язык: кажется, этот вопрос Панночка просто не поймет.  — Что она любит, что ей нравится… Какая она?

Панночка смотрит на меня с подозрением. Несколько муторных секунд кажется, что он не захочет разговаривать и уйдет, но в конце концов он пожимает плечами.

— Ну, она молчаливая, — неуверенно говорит Панночка, и я прикусываю губу.  — Работу свою любит, знаете — на любую ошибку бросается, в любом слове, иногда это было даже слишком… Ну что еще… Надежная очень, такая, старается никого не напрягать лишний раз, добросовестная. .

Какая скукота, думаю я, какая скукота… И как она его выносила? Потом вспоминаю: это не тот человек, которого она любила. Того давно нет, и это не метафора. Но я пытаюсь еще раз.

— Я немножко о другом спрашиваю, — мягко говорю я, постаравшись убрать из голоса даже тень раздражения.  — Мне надо знать — какая она настоящая?

Панночка моргает на меня. Он похож на теленка, кричащего на дневную луну.

— Вы что, хотите, чтобы я вам про постель рассказывал? — хмуро спрашивает он, и я машу на него руками:

— Нет-нет-нет, что вы! Только не постель!

Может, и пригодилось бы, но только не в пересказе Панночки. Да и не хочу я столько знать, это уже слишком.

— Ну, она добрая, — он снова пожимает плечами.  — Животные ей нравятся, зверюшки всякие. Что еще… Ну, какао по утрам любит пить, с зефирками…

Я начинаю ржать. Я хохочу, скрючившись в три погибели, медленно сползаю с бревна, но остановиться не могу. В конце концов я оказываюсь на земле, и это вызывает новый приступ хохота. Ничего хорошего в моем смехе нет, это истерика, сама себе дала бы по морде, чтобы остановить, но ведь правда смешно…

— Послушайте, — расстроенно говорит Панночка, — я не вижу ничего забавного. Мне надо найти мою девушку, а вы тут… вы же говорите, что можете помочь, а сами чепухой какой-то занимаетесь. А я… я не могу без нее.

Утерев слезы, я заползаю обратно на бревно.

— И правда не можете, я вам верю, — соглашаюсь я.  — Только вы не хотите ее найти. Вам надо ее искать. Большая разница… Вы ведь ее находили, дважды. И делали все, чтобы она снова сбежала, потому что существуете, только пока ее ищете. А заставить ее удрать — дело нехитрое, достаточно было сварить какао, — я снова хихикаю.

Но приступ смешливости уже прошел. Я представляю, как он ходит по тайге и ищет Асю; идут годы, а он все такой же чистенький и надутый, все такой же тоскующий по несбыточному, все так же полон веры, что вот-вот найдет ее и тогда все сразу станет хорошо… Печаль охватывает меня, тяжело облегает плечи, как толстая резина химзащиты.

— Я бы хотела помочь и вам, — говорю я, — но не могу. Наверное, никто не может.

— Не переживайте, — небрежно отвечает Панночка и встает.  — Это ничего. Я сам ее найду, уже скоро, вот увидите.  — Он неловко переминается с ноги на ногу.  — Ладно, если вы… В общем, мне пора. Мне надо Асю искать — вы, кстати, ее не видели?

Я тихонько качаю головой, и Панночка убредает — поперек тропы, куда-то в лес на склоне. Я прислушиваюсь, не начнут ли скандалить, обнаружив чужака, кедровки, но они молчат.

…Следующее утро такое же ясное, но, когда я после долгого, невыносимо долгого подъема выбираюсь на перевал, он затянут туманом. Снова становится трудно дышать, и снова я думаю, что это невозможно — здесь не может быть настолько высоко, чтобы это чувствовалось так сильно. Туман пронизан близким солнцем, весь серебряный от света, но совершенно непроницаемый. Вид с этого перевала не предназначен для людей, не предназначен ни для кого вообще. Туман глотает звуки, и даже редкие удары копыт о камни звучат глухо, как сквозь натянутое на голову одеяло. Я двигаюсь на ощупь, положившись на Караша, в надежде, что он унюхает свой недавний след. Передо мной скользит тень птицы, но самой птицы нет, и я снова думаю об историях. До меня уже дошло, что я должна вытащить Асю, но я не понимаю, почему они этого хотят. Разве саспыга — не их рук дело? Разве саспыга — не финал? Если подумать, это неважно — какое мне дело до мотивов тех, кто настолько далек и непостижим, что я в них даже толком не верю? Но мне любопытно. Я хочу подробностей; я так долго отказывалась вникать в детали, что теперь жажду их, как

(мяса саспыги)

Просто жажду. Тень птицы летит впереди, словно указывая путь Карашу; я перемещаюсь сквозь молочную пустоту, и она снова растворяет меня, изменяет, как в прошлый раз растворял и разъедал буран. Я слишком долго болтаюсь в этой пустоте, как наполовину сдутый шарик. В травянистую тундру вторгаются островки березы; по моим расчетам, я давно должна была выйти на тропу, но тропы нет, и ничего не меняется — все то же движение по плоскому плато. Если здесь и были маки, они уже отцвели, вплелись незаметными нитями в пестрый ковер тундры. Я начинаю паниковать. Мне не для кого быть смелой, и страх пробирается за шкирку, как струйки ледяного дождя.

Я все не так поняла. Я догадалась, что кто-то проведет вечность, блуждая по этим горам в поисках Аси, но это должен был быть Панночка, Панночка, не я! Незадачливый влюбленный в поисках той, которая разбила ему сердце. А не обманувшая доверие, гонимая жаждой исправить непоправимое… и голодом. Я больше не хочу слушать этот голод, но он никуда не исчез.