Воровской цикл (сборник) - Олди Генри Лайон

Шкура-то линялая, бросовая, чего ее жалеть — дери, как получится!

Хочется есть.

* * *

Здоровила молча поднялся, снял со стены карабин и вышел вон.

Вернулся быстро.

— Ермолай Прокофьич, однако!.. — в писклявом, чудном дисканте Силантия стыло недоумение.

Ты усмехнулся.

Купец вошел в избу уверенно, как хозяин. Коротко кивнул Карпухе с Силантием, покосился на спящего в углу третьего мужика.

Нарочито передернул плечами:

— Штой-то холодно тут у вас. Пошли бы, дровишек нарубили, што ли? И Петьку будите да с собой берите — чай, втроем-то веселее, шиш лесной!

Пока будили Петьку, Ермолай Прокофьич уселся за стол напротив тебя и как бы между делом пододвинул к себе лежавшую на столешнице двустволку, так что та легла купцу как раз под правую руку.

Разговор намечался серьезный.

Да куда уж серьезнее — огрели по башке, приволокли в какую-то лесную хавиру (то, что вы не в селе, и убогому ясно!)...

Наконец дверь избы в последний раз противно скрипнула, и вы с купцом остались с глазу на глаз. Помолчали. Тебе уже спешить некуда. Раз купчина эту кашу заварил — пусть теперь первый и речь держит.

— Ну што, Дуфунька, башка цела? Мозгой шевелить могешь? — поинтересовался мил-друг Ермолай Прокофьич.

В ответ ты только смерил купца взглядом — и ничего не сказал.

— Ты не зыркай-то, не зыркай! — непонятно с чего разозлился вдруг купец. — Ты словами отвечай!

Пусть злится.

Авось, сболтнет от злости то, чего говорить не собирался.

Голову потихоньку отпускало: помог-таки настой! Вместо уходящей боли внутри черепа образовывалась гулкая пропасть, — кинь мыслишку-камешек, вовек до дна не долетит!.. но думать эта пропасть, как ни странно, не мешала.

— Не нравишься ты мне, Дуфунька, — задумчиво протянул Ермолай Прокофьич, словно и не к тебе обращаясь. — Еще с изначалу не глянулся...

— Зачем же тогда клинья подбивал? горбатого лепил?!

— Кого лепил?! Ты это по-каковски, шиш лесной?

— А сам догадайся, раз умен.

— Ты мне, Дуфунька, не дерзи! Аль не понимаешь, што я теперича всей жизнишке твоей, считай, полный хозяин? Захочу — оставлю белый свет коптить, захочу — удавить велю!

— Врешь. Хотел бы кончить — я б сейчас сковороду в пекле задом протирал. Выходит, нужен я тебе.

— Вижу, оклемался. Соображаешь, — купец довольно хлопнул себя ладонью по ляжке. — А насчет «нужен» — твоя правда. Для того сюда тебя и приволокли.

— Добром не мог, что ли? — ты осторожно ощупал голову.

Волосы на затылке запеклись от крови.

— Не мог, Дуфунька, никак не мог! — Ермолай Прокофьич доверительно перегнулся к тебе через стол; однако перегнулся с умом, так, чтобы до него самого нельзя было дотянуться. — Кто ж добром себя под петлю подводить станет? А теперь уж деваться тебе некуда, шиш лесной! Обратная дорожка заказана. Беглый ты теперь, друг ситный! Беглый и вор — коня у меня свел. Ить все знают, что ты — коний вор!

— Это какого еще коня? — недобро сощурился ты. — Да на твоих «тыгдынцев» ни один лошадник, хоть простой, хоть в законе, не позарится! Кореша засмеют потом.

— Вот ты уряднику эту байку и расскажешь. Ежели он тебя слушать захочет. А то ведь Кондратыч как увидит — сразу с левольверта и стрелит! Ты нынче в бегах, а беглого всякий стрелить должон, живьем тебя брать без надобности. А даже и не стрелит — кому урядник или пристав поверит: тебе, каторжнику, или мне?

Ты помолчал.

Только взглядом спросил: зачем?

— А штоб не трепал ты лишнего! А то еще и доносить побежишь, штоб себя-то выгородить, шиш лесной...

— Дурак ты, Ермолай Прокофьич! — в сердцах сложилось само, без отступного. — Хоть и в атаманы норовишь, а дурак чистый! Где ж видано, чтобы маг в законе стучал на кого?! За такое свои же на перо и подсадят...

— Гладко стелешь, Дуфунька! — зашипел купец: видать, крепко обидел ты его, назвав дураком; ну и пусть шипит, хуже все равно не будет, потому что хуже некуда. — Да только знаю я: у вас, мажьего семени, свои законы, и для своих писаные! Друг дружку вы, может, и не продадите, зато я — не вашей породы! Считай, закон ваш не про меня! Вот прижмут тебя, шиш лесной, в кутузке, так сразу и припомнишь: как Ермолай Прокофьич вас, ссылочных, привечал, да на санях подвозил, да водкой потчевал, а потом с Рашелькой-колодницей разговоры тайные вел, тебя отославши! А Рашельку урядник в город увез, да еще спешно! Тебя-то не тронули, ты вроде как чистенький. Да только ежели за ней, за бабой, есть грех — так и тебя на дознание потянут. Вот тут-то ты и постараешься, себя спасаючи! Небось, все припомнишь, и што было, и чего не было!..

Купец с усилием перевел дух.

Ты по-прежнему молчал. Ждал: что еще скажет. Как ты и надеялся, от злости купчина начал выкладывать карты одну за другой (чего поначалу явно делать не собирался), и расклад был нараспашку.

Говори, говори, Ермолай Прокофьич.

А мы послушаем.

— Только теперича никак такому не бывать, шиш лесной! Потому как беглый ты. Ну а я, выходит, пострадал, за доброту свою же: ссылочного приветил, поверил, думал — человеком стал. А он у меня коня свел и убег восвояси!

— Складно выходит, — согласно кивнул ты, забывшись, и шея мигом напомнила о себе болезненным хрустом. — Значит, куда ни кинь — всюду клин? И ты, Ермолай Прокофьич, не дурак, а на диво разумен и ловок? Ай, баро рай,[33] ай, сладкий мой! Ладно, меня ты конем да побегом повязал, в хавиру эту упрятал. А Рашель?

— А што — Рашель? — искренне удивился купец. — Я ей и взаправду ключницей у себя быть предлагал. Да ежели б даже и не предлагал, што ж она, дура? — на себя лишку валить?! Это, брат-Дуфунька... как его... это ведь сговор выходит!

Все верно. Если есть тайный грех за Княгиней — не станет она купца приплетать. Однако до полного расклада оставалась еще одна, последняя карта.

Меченая.

— Ну и почему же людишки твои меня сразу с камнем на шее в болото не кинули?

— А потому, што завсегда успеется. В Кус-Кренделе твоя рожа варнацкая да язык длинный не ко двору пришлись. А тут, в чащобе — в самый раз. В артель, значит, тебя определить хочу.

— В артель? С Карпухой-Отцом, Силантием-Сыном да Петром-Духом Святым?!

— Што, не глянулись? Лихие мужики, навроде тебя, разве што не мажьего семени.

— А какого? Разбойного?

— Да сам-то ты кто есть, Дуфунька? К лицу ли кочевряжиться?!

— Вижу, не зря я тебя в атаманы назначил. Раз кодлу под собой держишь — значит, атаман и есть. «Иван»[34] Ермила, шиш лесной, таежный. И что, не из последних?

— Из последних?! — едва не вскипел новоявленный «Иван». — Да на сто верст вокруг, до самого Мордвинска, мое слово — железо! Из последних...

— А урядника, однако, боишься, — не удержавшись, поддел ты купца.

— Вот для того мне маг в законе и надобен. Штоб не бояться, — на этот раз Ермолай Прокофьич ничуть не смутился.

— Видать, жиганы твои не справляются?

— Ты людей моих словами всякими не обзывай, — вполне миролюбиво посоветовал купец. — Услышат — зубы выбьют. Даром што колдун и мужик здоровый. А справляться — справляются. Только не все ружьишком или там ножом сотворить можно. Да и человека жизни лишать не всегда сподручно. Ну, пропал там пришлый охотничек с пушнинкой или старатель с левым золотишком — бывает. Одна беда: ежели часто такое приключаться зачнет — власти обеспокоются. А так, с твоей-то мажьей силушкой... Кому глаза отвести, штоб не видел, чего не надоть; кому башку заморочить, штоб к тайничку с золотишком сам привел — да и забыл о том; а когда служивый какой не в меру ретив окажется — так отчего б его волкам али медведю не порвать? Копать не примутся: волки — они и есть волки. Бывает. Мне ведь донесли, как ты с медведицей обошелся. Лихо, шиш лесной! Вот за тем ты мне и нужон, Дуфунька.

Все верно купец рассчитал. Все верно. Одного не учел, не мог учесть: серьезный финт для тебя сейчас — верная смерть. По второму разу Рашка уж не оттанцует. Только откуда купцу Закон знать? А знал бы — лежать тебе с камнем на шее в Шавьей трясине. Впрочем, с этим всегда успеется, тут купец опять же прав.