Каждый концентрат богатства был эффективным механизмом, миллионами нитей связанным со смертной экономикой. Покупая гамбургер, вы взаимодействовали с чаном. Интернет, кино, музыка, книги, электроника, игры, транспорт… Деньги, уходя из ваших рук, сочились по проводам и трубкам и выплескивались обратно в мир, в руки других смертных.
Но не так-то просто было дотянуться до денег в их наиболее концентрированной, чистейшей форме. Эти деньги, подобно сверхплотной материи первых мгновений вселенной, уже перестали выполнять свои функции. Эти деньги были такой плотности, что переходили в иное состояние, едва от них отрезали кусочек.
Предшественники Леона были умны и проницательны. Они вдоль и поперек измерили пространство проблемы: как обеспечить услугами и продукцией личность, которая одновременно и государство, и чан. В изящной обстановке офиса использовались идеи, которые не удалось продать, – например, настройка света и ветра.
Леон получил хорошее образование в области математики многомерных пространств. Он упрямо вычерчивал оси координат на схеме неудачных нововведений «Эйт Инкорпорейтед», отмечая их сходство и различия. Истолковать получившийся график было нетрудно.
Предшественники испытали все.
Ржание Бротигана было донельзя унизительным.
– Ну конечно, откуда тебе знать, что продать чанникам! Это учтено в договоре – потому тебе и платят так много. Никто не знает, что им продавать. Ни я, ни старая хозяйка. Тот, кто провел продажу? Он получил свои деньги много лет назад, и с тех пор его не видели. Молчаливый партнер, привилегированные акции, контрольный пакет – но сам он невидим. Мы связываемся с ним через адвокатов, которые связаны с адвокатами, которые, по слухам, ведут с ним переписку, оставляя записки под могильной плитой на маленьком кладбище на острове Питкэрн [55], а до острова добираются на пирогах.
Гипербола резанула Леону ухо. Он работал третий день, и солнечные блики в озонированном псевдолесном офисе надоели, как старый мешок со спортивной формой (такой лежал у него под столом, дожидаясь дня, когда Леон выберется с работы пораньше, чтобы успеть в спортзал). Бротиган раздражал его не только гиперболами.
– Я не коровья лепешка, Бротиган, и не надо со мной так обращаться. Меня наняли делать работу, а все, что я получаю, – срань, сарказм и секретность. – Аллитерация получилась нечаянно [56], такие вещи у него выходили хорошо. – Так что хватит недомолвок. Я хочу знать, есть ли у меня хоть одна причина выходить завтра на работу или я могу сидеть дома, пока тебе не надоест мне платить?
Речь была не совсем экспромтом. Леон кое-что понимал в промышленной психологии – курс окончил на отлично, и его даже звали в аспирантуру, но она заинтересовала гораздо меньше, чем практическое применение очаровательной науки убеждать. Он уже сообразил: Бротиган доводит его, ради того чтобы проверить, насколько сильно Леон может ударить в ответ. По части «довести до белого каления» с рекламщиком никто не сравнится. Если человек умеет уговаривать людей что-то полюбить, так заставить кого-то возненавидеть еще проще. Две стороны одной медали и тому подобное.
Бротиган изобразил гнев. Но Леон три дня изучал его мимику и сейчас понял, что эмоция – такая же фальшивка, как и все в этом человеке. Леон осторожно раздул ноздри, чуть вздернул подбородок. Он продавал свою ярость – продавал, как картофельные чипсы, систему охранной сигнализации или диетические пилюли из-под полы. Бротиган в ответ попытался продать свой гнев. Леон не купился – купился Бротиган.
– У нас новый, – заговорщицким шепотом сообщил он.
– Кто новый? – шепнул Леон. Они так и стояли лицом к лицу, всем телом изображая ярость, но за эту игру у Леона отвечала другая часть мозга.
– Новый монстр, – сказал Бротиган. – Попал в чан в сто три. Моложе не бывало. Внепланово.
Он огляделся.
– Несчастный случай. Невероятная авария. Невероятная – но она произошла. А значит?..
– Значит, не случайность, – кивнул Леон. – Полиция?
Невозможно было не заразиться телеграфным стилем Бротигана. Леон знал, что это тоже прием убеждения. Начинаешь говорить как он – начинаешь ему симпатизировать. И наоборот, конечно. Конвергенция. Связь. Остро, как секс между сослуживцами.
– Он в трех смыслах суверенен. Африканская Республика, остров, одна из этих мелких балтийских стран. Из той части света, где гласные не в ходу. Что-то вроде Мкслплкс. На него пашут ВТО и ООН – все законы международной торговли. Так что тут дело не для обычных полицейских, а для дипломатов. Ну и он, конечно, не умер, что еще осложняет дело.
– Почему?
– Мертвец становится корпорацией. Совет директоров действует если не разумно, то хоть предсказуемо. А живые люди такое выдают! Как землетрясения. Непредсказуемы. Но. С другой стороны… – Он пошевелил бровями.
– С другой стороны, они покупают.
– Иногда, очень редко – да.
Вся жизнь Леона была подчинена дисциплине. Однажды он слушал гуру худеющих, который объяснял, что для сохранения фигуры главное – слушать свое тело и есть, пока оно не просигналит, что сыто. Леон слушал свое тело. Оно хотело три большие пиццы с пепперони и грибами каждый день и еще большой кекс. И молочные коктейли с патокой, как в старину, – их можно делать у себя на кухне в старинном шейкере «Гамильтон Бич» из пластика цвета авокадо и подавать в высоких алюминиевых чашках, покрытых красной эмалью. Тело Леона очень внятно сообщало, что в него следует положить.
Поэтому Леон свое тело игнорировал. И мозг игнорировал, когда тот говорил, что хочет поспать на диване при включенном видео из тех, которые следуют за твоим взглядом по комнате и подстраивают сюжет под настроение, добиваясь максимального отклика. Вместо этого Леон заставлял себя сидеть в постели, поглощая одну за другой развивающие книги из сложенного у кровати штабеля распечаток. Леон игнорировал свою гормональную систему, когда она советовала ему лишний час поваляться в постели после звонка будильника. Он игнорировал вопли об усталости во время часа йоги и медитаций до завтрака.
Он до отказа заводил себя усилием воли, и именно воля заставляла его нагнуться, чтобы поднять разбросанное на лестнице грязное белье и аккуратно сложить его в сторонке, хотя у него имелась прекрасная гардеробная при входе в главную спальню (квартира была отличным вложением бонуса, полученного при подписании контракта с «Эйт», – надежнее, чем наличные, учитывая скачки курса и прочее. Недвижимость на Манхэттене уже век считалась хорошей покупкой и была стабильнее, чем облигации, деривативы и фонды). Именно дисциплина заставляла Леона оплачивать все присланные счета. Она же принуждала его после еды перемыть все тарелки и заглянуть по дороге домой в бакалею, чтобы докупить закончившиеся накануне продукты.
Родители, приезжая в гости из Ангильи [57], дразнили его за организованность, вовсе не подходящую тому толстому мальчишке, которому в шестом классе вручили «приз Гензеля и Гретель» за то, что он повсюду оставлял за собой след из крошек.
Только родители не знали, что он так и остался тем ребенком, и каждое проявление обдуманной, скрупулезной, застегнутой на все пуговицы организованности было результатом беспощадной, стальной решимости: никогда больше не быть тем мальчишкой. Леон не просто игнорировал внутренний голос, взывавший к пиццам и уговаривавший поспать, взять такси, чтобы не идти пешком, поваляться под видео, которое дочиста отмоет дурное настроение, – он усердно спорил с этим голосом, громко приказывал ему заткнуться и запирал под замок.
Потому-то – вот поэтому – он был уверен, что вычислит, как продать что-то новое человеку из чана: потому что человек, накопивший такое состояние и собравшийся в бессмертие среди ширящегося царства машин, наверняка прожил жизнь, во всем себе отказывая, а Леон считал, что знает, каково это.
