Гримус - Рушди Ахмед Салман

– Язык, – вслух размышлял он, – язык создает понятия. Из понятий слагаются звенья цепи. Я прикован, Дотти, прикован и не знаю к чему и где. Недостаточно эфира, чтобы идти путем Гримуса, и недостаточно земли, чтобы идти путем К. – меня мысленно носит взад-вперед между ними и тобой. Долорес О'Тул. Печаль богов. Знаешь ли ты, дорогая моя, что я не всегда был таким, как сейчас. Гроза титек. Да, я. Когда-то. Тогда. Раньше.

– Рано-рано поутру, когда Сын рождался, шла я, дева, по лугу, слезы проливала, – надрывалась Долорес.

Пребывающего в беспамятстве Орла теперь отделял от кресла-качалки всего какой-то фут.

– Этот остров, – очень тихим, но твердым голосом продолжал рассуждать Вергилий Джонс, – самое ужасное место из всего сотворенного. Но поскольку мы как будто продолжаем жить и не вступаем на его пути, то мы как будто продолжаем любить.

Дальнейшие его излияния должны были коснуться ритуалов, одержимости, нервных срывов и механизма вытеснения, порождаемых изгнанием, возраста, ощущения западни, а еще любви и дружбы, состояния его мозолей, орнитологической стороны мифа; он бы оттачивал мысли и хватался за новые, навеянные мирным присутствием Долорес; сама она все так же пела бы и пела, до тех пор пока песни не выжали бы из нее слезу; и после этого они пошли бы домой.

Но тут тело Взлетающего Орла уткнулось в замечательные резные полозья замечательного резного кресла с замечательной резьбой, изображающей перевитых в танце граций. Словно оскорбленное, кресло остановилось.

– Смерть, – в ужасе воскликнула Долорес О'Тул. – Смерть из моря…

Вергилий Джонс в ответ не сказал ничего, поскольку рот его в тот момент был полон морской воды, прежде находившейся в легких Взлетающего Орла. Тем не менее он, хоть и усердно вдыхал в незнакомца жизнь, также был обеспокоен.

– Нет, – наконец отозвался он, желая убедить не только Долорес, но и себя. – Лицо слишком бледное.

Примечательный факт: обитатели острова, которые не должны были слишком удивляться прибытию Взлетающего Орла на остров Каф, тем не менее сочли его тревожным, более того, пугающим. Тогда как сам Взлетающий Орел, кое-что узнав и кое в чем разобравшись, быстро стал воспринимать свое появление на острове как совершенно ничем не примечательное.

То, что он узнал, сводилось к следующему:

Никто не попадает на остров Каф случайно.

Гора притягивает себе подобных.

Или, может быть, это делает Гримус.

II

День начался недурно. Вернее сказать, он был достаточно похож на предыдущий (в плане погоды, температуры и настроения), чтобы создавать у полусонного молодого человека иллюзию непрерывности. Однако этот день также достаточно отличался от недавно прошедшего (в плане таких тонкостей, как направление ветра, крики птиц, высматривающих сверху еду, и клекот женщин внизу), чтобы вызвать равную и противоположную иллюзию движения времени. Наслаждаясь гармоничной контрастностью этих двух миражей, молодой человек медленно возвращался в сознание, которое должно было изгнать контрастную пару и заменить ее третьей иллюзией: настоящим.

Этим молодым человеком был я. Я был Джо-Сью, индейцем аксона, сиротой, получившим смешанное имя из-за того, что до некоторого времени мой пол не был определен, девственником, младшим братом дикой самки по имени Птицепес, которая очень боялась потерять свою красоту, но по иронии судьбы красивой никогда и не была. В тот день мне (ему) исполнился двадцать один год, и мне предстояло стать Взлетающим Орлом. Перестав при этом быть кое-кем другим.

(Я был Взлетающим Орлом.)

Двадцать первому дню рождения индейцы аксона не придают никакого значения. Они празднуют только наступление половой зрелости, потерю девственности, доказательство храбрости, свадьбу и смерть. Когда праздновалось наступление моей половой зрелости, старейшины взяли козью шерсть и привязали ее мне как бороду под подбородком, после чего шаман натер мои наконец обретшие силу органы заячьими кишками для пущей плодовитости, вознося при этом молитвы богу аксона.

Заповедей у бога аксона было всего две: бог любил, чтобы аксона воспевали его как можно чаще: в поле, в туалете, во время занятий любовью, если получалось сосредоточиться, а еще он наказал аксона жить отдельной расой и не иметь никаких дел с нечестивым миром. Мне самому так и не удалось уделить богу аксона должного внимания, особенно после достижения половой зрелости, потому что едва мой голос сломался, он стал таким неприятным, что я полностью отказался от песнопений. А потом была Птицепес, которая испытывала огромный интерес к внешнему миру. Если бы не этот интерес, она, возможно, никогда не повстречала бы бродячего торговца по имени Сиспи, никогда не ушла бы из племени, а вслед за ней и я никогда не ушел бы из племени, и все могло бы пойти по-другому. Хотя не исключено, что какой-нибудь Сиспи появился бы все равно.

Теперь позвольте объяснить вам кое-что. Я родился и вырос на горном плато в стране, которая все еще (мне хочется верить в это) носит название Соединенные Штаты или, что более общеупотребимо, Америндия. На плато мы жили на полном самообеспечении: иными словами, там можно было найти всю необходимую для аксона еду. Ни один аксона никогда не спускался с плато на лежащие внизу равнины; после ряда кровавых стычек, в ходе которых нечестивый мир узнал, до чего аксона несгибаемы, он оставил нас в покое. Насколько мне известно, Птицепес первой из аксона побывала на равнинах; и она, несомненно, первой выучила язык жителей нижнего мира, нашла в их жизни вкус и прониклась к ним симпатией.

Для того чтобы понять, почему Птицепес так поступила, необходимо вновь повторить, что оба мы, Джо-Сью и Птицепес, были сиротами. Моя мать умерла за мгновение до того, как я появился на свет, поэтому мое настоящее имя – Рожденный-от-Мертвой. Меня называли Джо-Сью, уберегая от боли. Хотя насколько безболезненно можно двадцать один год носить имя гермафродита, которое заставляет любую симпатичную тебе женщину с отвращением шарахаться от тебя из страха нарушить табу, предоставляю вам судить самим.

Отец умер вскоре после матери, оставив меня на полном попечении Птицепес, которой тогда было тринадцать. Имя Птицепес не было дано ей при рождении. Настоящего имени моей сестры я ни от кого ни разу не слышал. А когда ей исполнилось шестнадцать, она сама выбрала себе имя воина.

Подобное редко случалось среди аксона, но нужно сказать, что после смерти родителей мы с сестрой Птицепес не пользовались среди сородичей горячей любовью. Дело вот в чем: сироты у аксона словно дворняжки среди породистых гончих. После того как наш отец скончался, мы сделались все равно что париями, а наши особенности только ухудшили наше положение.

Птицепес всегда была свободолюбива. Я говорю это с некоторой завистью, поскольку сам таким никогда не был и сейчас не такой. Условности никогда ее не волновали, и она всегда избегала искусственности. В детстве ее тянуло к луку и стрелам, а печь и котел она, к ужасу старейшин, терпеть не могла. Для меня это стало большой удачей. Это означало, что она может добывать для нас еду. Это означало, что на охоте она была не хуже большинства молодых мужчин. Птицепес была прирожденным добытчиком. Добытчиком с грудью. А таких у аксона было принято ненавидеть.

Я взрослел, и неодобрение становилось все более явным. Стоило мне появиться у колодца, как все разговоры мигом смолкали. Когда шла Птицепес, мужчины поворачивались к ней спиной. Задрав носы, аксона как могли подвергали нас самому безжалостному остракизму. Изгнать нас из племени они не имели права – никаких преступлений мы не совершали. Но они могли не любить нас, и так они и делали.

– Ну что ж, – сказала Птицепес в день моего шестнадцатилетия (каким же юным и беспомощным шестнадцатилетним мальчиком я был!), – если они не желают иметь с нами дело, то мы спокойно обойдемся без них.

– Да, – отозвался я, – обойдемся без них.