Лишь разумные свободны. Компиляция (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович

Я хватал ртом воздух, но воздуха не осталось, вместо воздуха была пустота, и легкие мои было пусты, и сердце было пусто, и я умер.

Ревекка рассказывала мне потом, что отчаянно перепугалась, вернувшись из ванной и обнаружив меня лежавшим на полу и, будто рыба, выброшенная на берег, дергавшимся и ловившим воздух широко раскрытым ртом.

Ревекка рассказывала мне, что в ванной ей вдруг отчаянно захотелось спать, она пустила холодную воду, чтобы не заснуть, и это, похоже, спасло ей жизнь. И мне тоже, потому что опоздай Ревекка хотя бы на полминуты, мне не помогло бы ни искусственное дыхание изо рта в рот, ни электрошок, который применили парамедики, приехав по вызову и найдя меня в состоянии клинической смерти.

В больнице я провел трое суток. Лежать под капельницей было скучно, за ширмой слышались голоса, и мое обостренное восприятие разбирало отдельные слова, но все это было неинтересно, и визиты Ревекки были не интересны тоже, что-то изменилось во мне, и эта женщина потеряла обаяние. Она говорила голосом, казавшимся мне прежде бархатным и обволакивающим, и я не понимал, что находил в скрипучем тембре и простонародных южных интонациях.

Я хотел сказать ей о том, что все кончено, Дьявола нет больше, и пусть Бойзен сейчас где-то и в чем-то, что христианское учение интерпретирует, как Ад, но Дьявола и в Аду нет, и нигде, он уничтожен взрывом, разнесен не на атомы, поскольку он и раньше состоял не из атомов, а из субстанции, которая не являлась материей и описать которую я не мог бы — особенно сейчас, зная только английские слова и не зная ни слова из того языка, на котором Бойзен говорил с Ним.

Я хотел все рассказать Ревекке, но промолчал.

— Что с тобой было? — спросила она.

— Понятия не имею, — сказал я. — Прихватило сердце. Инфаркт?

— Нет, — покачала она головой. — Сильный приступ, сбои в ритме. Так что с тобой случилось?

— Понятия не имею, — повторил я и отвернулся.

Почему-то я знал, что не должен рассказывать Ревекке о том, что видел и чувствовал в последние свои минуты. Свои? Почему я думал об этих минутах, как о своих? Может, потому, что боль, испытанную Им и победившую Его, я ощущал сам?

Если бы Ревекке дано было знать, она оказалась бы там вместе со мной. Она плескалась в душе. Она отогнала сон, я — не смог. Мы были теперь по разные стороны.

Разные стороны — чего?

— Что с тобой было? — спрашивала она раз за разом, и я раз за разом отвечал:

— Не знаю… Не знаю…

Когда меня выписали, Ревекка ждала в приемном покое.

— Отвези меня в аэропорт, — попросил я. — Я три дня не был в офисе, Джемма говорит, что клиенты выстроились в очередь. Ведут они себя безобразно, раньше такого не было.

— Мы поедем ко мне, — сказала Ревекка, голос ее скрипел, как флюгер на ветру, — тебе нужно прийти в себя.

— В аэропорт, — повторил я. — У меня обратный билет с открытой датой, так что тебе не придется занимать мне ни доллара.

В аэропорту я от Ревекки попросту сбежал — она пошла в женскую комнату, а я зарегистрировал билет и поднялся в зал отлетов. Мобильник звонил не переставая, Ревекка искала меня, должно быть, по всему первому этажу, но я не отвечал, а, когда вошел в самолет, выключил телефон.

Я съел обед и заказал вторую порцию — очень хотелось есть. Стюардесса швырнула мне на столик поднос и пробормотала что-то о полезности воздержания. У меня почти не осталось наличных денег, я расплатился кредитной картой и обнаружил, что кто-то внимательно изучил содержимое моего бумажника — все там лежало не так, как я привык класть. Ну и ладно.

Из аэропорта я поехал в офис — работы действительно накопилось много, я терял клиентов, на завтра было назначено заседание суда по делу Пильмана — последнее перед рождественскими каникулами, — обвиненного штатом Аризона в попытке кражи со взломом, в принципе, я был готов к процессу, но трехдневное отсутствие не могло не сказаться, обвиняемый и прежде был не в лучшем психическом состоянии, а сейчас — я мог себе представить…

— Потом, потом, — бросил я Джемме, сгоравшей, естественно, от желания узнать, что со мной происходило. В туалетной я привел себя в порядок и вышел в кабинет, не только одетый так, как обязывала профессия, но и заставив себя забыть о кошмарах последних дней и главное — о Ревекке и ее странно изменившемся голосе.

Работал я до восьми, а потом мы поехали с Джеммой ужинать в «Мефисто». Она ждала рассказа, я хотел тишины и участия, и мы оба получили то, что хотели — в заказанном на пару часов номере в «Шератоне». Не думаю, что мой рассказ был очень правдив, а Джемма наверняка подумала, что я не всегда бываю таким вялым в постели, но все-таки, когда мы часам к полуночи вернулись в офис, чтобы доделать кое-какие мелочи перед завтрашним судебным заседанием, настроение у меня было приподнятым, а Джемма сияла очаровательной улыбкой, которую я почему-то не замечал прежде.

Потом мы, конечно, поехали ко мне — я даже не предлагал, так получилось само собой, — и неладное почувствовал уже в лифте, когда обнаружил, что кнопка шестого — моего — этажа не заблокирована, как я это обычно делал.

— Подожди-ка, — сказал я Джемме, — я войду и позову тебя, хорошо?

Она остановилась в дверях, а я прошел в гостиную, где горел свет и на диване в позе тициановской Венеры возлежала Ревекка — к счастью, одетая в свой лучший брючный костюм.

— Ты не один, — сказала она разочарованно, приподнявшись на локте, и я с раздражением обнаружил, что Джемма не последовала моему совету, вошла следом и теперь рассматривала Ревекку взглядом, в природе которого трудно было усомниться.

— Как ты сюда попала? — спросил я.

— Садитесь, — сказала Ревекка, обращаясь скорее к Джемме, а не ко мне. — Все слишком серьезно, чтобы заниматься выяснением отношений.

Она порылась в сумочке, вытянула лазерный диск и огляделась в поисках компьютера.

— Ты должен это увидеть, — сказала она, продолжая смотреть на Джемму, хмуро стоявшую в двери.

Я не знаю, что происходило между этими женщинами. Я вообще плохо понимаю, что происходит между женщинами, когда они остаются одни, а сейчас у меня сложилось впечатление, что для Ревекки и Джеммы я перестал существовать, между ними возникли какие-то токи, электрические или иные, я взял у Ревекки дискет и пошел в кабинет, оставив женщин разбираться — почему я был уверен, что разбираться они будут в том, кто лучше ко мне относится и кто из них двоих останется со мной на ночь? Мужское тщеславие является самым глупым человеческим недостатком, оставшимся, вероятно, с того времени, когда ничем иным мужчина и гордиться не мог.

На диске оказалось два файла, которые я начал просматривать не очень внимательно — меня больше интересовали голоса и странные звуки, доносившиеся из гостиной, — но постепенно понял, что ничего более важного не видел за всю мою жизнь.

Это была статистика правонарушений за последние три дня. Обычная полицейская статистика, данные с сайта Федерального управления полиции.

До утра 22 декабря все шло, как обычно — процент грабежей с применением оружия, процент непредумышленных убийств, процент грабежей без применения оружия, процент изнасилований и попыток изнасилования, сексуальные домогательства, квартирные кражи…

К вечеру 22 декабря — графики это иллюстрировали — все изменилось. Впрочем, если бы это не было отмечено на графиках красными точками, а в комментариях красными буквами, я, возможно, не обратил бы на случившееся внимания. Наверняка никто не обратил. Или мало кто. Или обратили, но не поняли.

Четырнадцатилетний Эд Шиккер в Окленде, Калифорния, расстрелял из автоматического пистолета пять школьных приятелей и покончил с собой, когда полиция окружила школу. Похожие преступления уже происходили, но впервые убийство совершил мальчик из богобоязненной протестантской семьи, истово веривший в Творца.

Двадцатитрехлетний еврейский юноша из религиозного квартала Бруклина убил и расчленил (с помощью приятеля, такого же набожного еврея, принадлежавшего к ортодоксальной хасидской общине) приятеля, а потом сдался полиции и заявил, что всего лишь выполнял волю Творца.