Корпорация Vallen'ok 3 (СИ) - Хардин Сергей

— Два дня покоя. Всего или еще, но целых два дня, — эта мысль звучала в голове как мантра, но, увы, не приносила особого облегчения.

Внезапно для самого себя я резко свернул в узкий переулок, к двери с крошечной вывеской «Сладкая Лапка». Витрины ломились от разнообразнейших яств для животных.

— Нет, — твердо сказал я себе, отгоняя образы таблиц и служебок. — Сегодня думаем не о них. Сегодня — всё для неё.

Внутри небольшого магазинчика рябило в глазах от множества разноцветных упаковок. У прилавка висела новинка — суперпремиальные хрустики с мясом дикого лосося. Такое мы еще не пробовали.

— Один пакет, пожалуйста, — обратился я к продавцу, — а лучше три. И вот эту странную утку заверните.

Резиновая птица была до неприличия яркой, с огромными вытаращенными глазами. Я представил, как Момо будет трепать ее, заставляя пищать, и уголки моих губ дрогнули в легкой улыбке. Да, это того стоит, она заслужила. Пережить два дня без меня, пусть и у заботливой, но всё же чужой тети. В груди кольнуло от чувства вины и такой острой нежности, что я едва не выронил пакет.

Дорога к нашему дому показалась бесконечной. Сумка с хрустиками и уткой была невесомой, а вот другая, с моим ужином, тянула как гиря. Последние метры я уже практически бежал, перепрыгивая через ступеньку, но перед самой дверью остановился как вкопанный. Сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь стряхнуть с себя весь офисный гнет и ту тревогу, что так до конца и не отпускала меня.

— Выдыхай, бобёр, — попробовал я аутотренинг, — она же чувствует твоё настроение.

И только собрался постучать, как за дверью раздался лай, низкий, отрывистый, словно это был крик души. Узнаваемый, родной бас Момо, но с непривычной, разрывающей сердце интонацией.

— Папа⁈ Папа, это ты⁈ — таких оттенков в её голосе я раньше не слышал. — Я тут, я скучала, открывай скорее!

Лай сменился коротким, прерывистым скулежом, а потом царапаньем когтями по полу, словно она пыталась сделать подкоп.

Я замер, весь мир сузился до этой двери и жалобного собачьего голоса за ней. Сердце бешено застучало, а к горлу подкатил комок. Я постучал, негромко, но весьма отчетливо. Дверь распахнулась, и в первую очередь я увидел именно её

Маленькая, коренастая фигурка в пижамке. И не просто в пижамке — это был шедевр бабушкиной заботы: мягкая фланелевая ткань в мелкую голубую клетку, а на грудке вышитая белая косточка. На голове шапочка, тоже клетчатая, с торчащими из отверстий ушами. Но я смотрел только на её глаза, огромные, тёмные, влажные от непролитых слез собачьей радости. В них читалось столько эмоций: и немыслимая тоска, и безумная надежда, и щемящее облегчение, и готовность взорваться от счастья.

— Момо, — только и успел прошептать я, и тут случилось чудо. Персик, обычно степенная и немного флегматичная, мгновенно преобразилась. Она подпрыгнула, как мячик, всем своим пузатеньким тельцем рванувшись ко мне. Короткие сильные лапы отчаянно заработали в воздухе, пытаясь дотянуться, уцепиться, прильнуть. Она не смогла запрыгнуть сама, не хватало роста, но ее желание было огромным, физически ощутимым.

Я бросил сумки, глядя только на этот комочек тоски и любви в смешной шапочке. Я наклонился и подхватил ее на руки, прижал к груди так крепко, как самое дорогое сокровище, которое чуть не потерял.

— Девочка моя! Солнышко! Прости, что так долго! Прости! — мой голос дрожал, а слова путались. Я зарылся лицом в ее теплую, чуть влажную шерстку на шее, вдохнув знакомый, успокаивающий запах — собачий, такой родной. Момо отвечала не менее бурно. Её шершавый нос тыкался мне в щеку, в шею, в подбородок, везде, куда только мог дотянуться. Она издавала смешные фыркающие звуки, мелко дрожала всем телом — не от страха, а от переизбытка чувств, которые просто не помещались в ее маленьком бульдожьем теле. А ещё она скулила, тихо, прерывисто, как будто плакала от счастья, уткнувшись мордочкой мне в грудь.

Я закрыл глаза, мир офиса, Хосино, интриги, часы — всё это разом ушло куда-то далеко-далеко. Осталось только тепло этого существа у меня на руках, её преданное дыхание и дрожь. Чувство вины наконец растворилось, сменившись волной такой мощной, чистой любви, что у меня самого навернулись слезы. Я целовал ее мохнатую макушку под смешной шапочкой, ее морщинистый лоб, теплые бока.

— Всё, солнышко, всё. Я здесь. Я пришел. Идем домой. — шептал я, и каждое слово было словно обещание, словно клятва.

Момо, очевидно, поняла слово «домой». Она на мгновение оторвала морду от моей груди, посмотрела в глаза своим преданным, сияющим взглядом, полным безоговорочного доверия и любви, и снова ткнулась носом в шею. Ее дрожь стала чуть меньше. Она обрела свой центр мира. Она уже была дома, потому что ее дом, её мир — это был я, и никакая пижамка и шапочка не могли изменить этого.

Я поднял сумки одной рукой, крепче прижимая Момо другой.

— Спасибо, Сато-сан, спасибо за неё, — бросил я в сторону старушки, которая стояла в глубине квартиры всё это время и смахивала со щеки одинокие слезинки.

— Канэко-сан, — голос соседки дрожал, — давайте поужинаем, я специально Вас ждала.

Я на мгновение задумался, потом шагнул через порог, неся в руках самое главное — свой живой, теплый, любящий комочек, а сумки во второй руке вдруг стали невесомыми.

Кухня Сато Кийоко встретила нас теплом и густыми, знакомыми запахами. Пахло мисосиру с густым, наваристым бульоном, жареными овощами с кунжутным маслом и чем-то ещё, неуловимым и сладким.

Атмосфера маленькой квартирки была наполнена уютом, который успокаивал, заставляя невольно расслабиться. Стол, покрытый выстиранной до мягкости скатертью в мелкий синий цветочек, уже был накрыт, скромно, но с какой-то родительской любовью.

— Садитесь, садитесь, Канэко-сан! Все еще горяченькое! — Сато-сан засуетилась, пододвигая табурет. Ее движения были точными, отработанными годами, но в глазах светилась неподдельная радость от гостей, которых у неё очень давно не было. Момо, устроившаяся на коврике у моих ног после того, как я снял с нее пижамную шапочку («чтобы не запачкалась», так я объяснил старушке), тут же получила свою порцию дикой лососятины в мисочку. Хруст раздался довольный и громкий, заполняя невольную паузу. Я взялся за палочки и отведал угощение. Готовит старушка великолепно. Без особых изысков, именно по-домашнему.

— Невероятно вкусно, Сато-сан. Спасибо Вам большое. И за Момо, — я кивнул на бульдожку, которая, кажется, уже мечтала о добавке. — Особенно за Момо.

— Пустяки, пустяки! — махнула рукой соседка, присаживаясь напротив. Ее взгляд упал на Момо, и в нем заплясали теплые искорки. — Она у Вас такая славная. Настоящая умница, хоть и местами упрямая, как все бульдоги. Напоминает мне… — она замолчала на секунду, будто перебирая в памяти какие-то образы. Потом встала и подошла к старому комоду с множеством маленьких ящичков. — Вот, посмотрите.

Она открыла один из ящиков, покопалась там, и достала оттуда, но не фотографию, а небольшую керамическую фигурку бульдога. Но не французского, а скорее, английского — крупный, коренастый, с преувеличенной морщинистостью и очень серьезным выражением «лица». Глазки-бусинки смотрели с достоинством. Фигурка была явно старинная, покрытая сеточкой мелких трещинок — кракелюром.

— Это Цубаса, — сказала Сато Кийоко, ставя фигурку рядом с миской настоящего бульдога. Момо на секунду отвлеклась от еды, ткнула носом в холодный фарфор и фыркнула. — Он был у меня… ой, когда же это было… Даже не помню точно, столько уже лет прошло. Память ведь уже не та. — Она провела пальцем по спине фигурки, по гладкому месту, где когда-то, наверное, была краска. — Конечно, настоящий Цубаса, не игрушка. Английский бульдог, рыже-белый, большой и упрямый. На прогулке мог улечься посреди тротуара и ни с места, если решал, что пора домой, или что путь выбран неверный. Весь квартал знал его нрав!

Она рассмеялась, и смех ее был легким, почти ребячьим.

— Однажды, я тогда совсем молодая была, глупая, влюбленная, решила пойти на свидание к морю. А Цубаса — ни в какую! Уперся у самого выхода из квартала, тяну его, а он стоит как камень. Уговариваю, а он смотрит на меня с презрением, сел на зад, и все. Свидание сорвалось! — Сато Кийоко качала головой, но в глазах не было сожаления, только теплая ирония над собой молодой. — Парень тот потом злился, говорил, что я его дурачу. А я, не сразу, конечно, но поняла, что Цубаса был умнее меня. Парень оказался ветреным, а пес всегда был умным и верным, вот как твоя Момо. — Она ласково посмотрела на уже спящую собаку.