Примерно метров через пятьдесят Лёхины ноги начали сдавать. Сначала шаги стали чуть короче. Телу всё тяжелее давался каждый новый рывок. Плечи начали опускаться, спина выгибаться дугой, дыхание срываться — в горло будто засыпали песка. Он пытался дышать глубже, но лёгкие были набиты дымом и пылью, каждое движение отзывалось болью.
Впереди, совсем близко — метрах в двадцати, может, и меньше — чернела большая воронка. Лёха стиснул зубы и потащился дальше, будто таща не одного человека, а целую лошадь.
В последний момент, когда мышцы уже отказались его слушаться, Лёха не шагнул, а почти упал — вместе с пленным, всем телом, в эту спасительную яму. Воздух вырвался из груди с хрипом, как пар из продырявленного котла. Пленный глухо бухнулся рядом, и Лёха почти машинально подтянул его к себе, прикрывая собой — хотя и не знал, жив тот ещё или уже всё.
Он лежал, прижавшись к земле, пока руки не перестали дрожать, а в ушах не схлынул гул. Всё тело ныло, мышцы дёргались от перенапряжения. Шлем съехал набок, и по виску катился пот, смешанный с пылью.
Но он был жив.
А если повезло — то и пленный тоже.
Октябрь 1937 года. Париж.
Серхио Гонсалес, сидя в кресле с высокой спинкой и винтажными латунными клёпками, отмеривал себе ровно сорок грамм коньячка. Hennessy VSOP. Он делал это с тем деловым изяществом, какое присуще банкирам, умеющим тратить чужие деньги, как свои.
Часы отбили половину четвёртого ночи по времени Парижа.
— Нет, что не говори, а лягушатники знают толк в напитках. По статусу мне пора на уже конечно на XO переходить, но честно, ВЖОП мне больше нравится. — пошутил изрядно округлившийся в последнее время бывший испанский банкир, а ныне уважаемый парижский житель.
Пузатый графинчик весело звякнул о край бокала, и янтарная жидкость медленно растеклась по его стенкам, отражая тусклый свет настольной лампы.
А всё случилось буквально полчаса назад.
Серхио вынырнул из сна, как из-под воды — сердце колотилось, а в его кабинете трезвонил телефон, будто колокол на пожарной каланче.
— Месье Гонсалес? — пробулькал голос телефонистки. — Вас беспокоят из международной станции. Соединяю с Сидар-Рапидс, Америка. — визгливый голос телефонистки, взбудораженной собственной важностью, прорезал утро. — Говорите громче, линия плохая!
Прежде чем он успел ответить, трубку заполонили щелчки и треск, а затем:
— Мистер Гонсалес⁈ Алло! Хррр! Фрр! Это Артур Коллинз из Коллинз Радио Компани! — заорал голос с жутким американским акцентом из трубки сквозь грохот и щелчки трансокеанской линии. — Чёрт побери, наконец-то! Я два часа ждал соединения!
Серхио, всё ещё не вполне проснувшийся, машинально выпрямился:
— Д-да… да! Слушаю вас, мистер Коллинз! — прохрипел он со сна, с трудом понимая, где находится. — Серхио Гонсалес на проводе. Херров Гондалес Капитал Групп… — выдавил он, стирая ладонью сон с лица,
— Вы работаете на Пола Гэлвина⁈ — проревел в трубку Коллинз, перекрывая помехи на линии и у Серхио заложило ухо.
— Нет! Что вы! — замотал он головой, хотя собеседник этого не видел, не осознавая со сна, что говорит. — Мы просто хотим приобрести… купить Моторолу! Тьфу, то есть этот их Галвин Мануфактуринг! Но Пол всё чего-то боится и кочевряжится…
На другом конце провода воцарилась тишина, прерываемая лишь потрескиванием. Сквозь шум эфира послышалось тяжёлое дыхание.
Затем Коллинз вдруг заговорил тихо, резко и жёстко:
— Я прочитал ваши телеграммы и только что получил ваше письмо с техническими идеями!! Я возьму вас в младшие партнёры!
Серхио стоял не шевелясь, как будто боялся что от его движения связь отключится.
— Вы профинансируете строительство нового цеха для сборки радиостанций здесь, в… Сидар-Рапидс, штат Айова. Десять процентов. Это будет стоить вам сто двадцать тысяч долларов. СТО ДВАДЦАТЬ! И вы никогда — слышите, НИКОГДА — не передаёте Полу Гэлвину из Моторола ни одной разработки. И никому другому! Ни схемы. Ни чертежа. Ни строчки. И не покупаете больше пяти процентов Моторолы, тьфу, этого Гэлвина!
Серхио резко проснулся, сразу и окончательно. Рука судорожно сжала трубку, лицо вспотело.
— Но это же Жопа мира! Ну в смысле… центр жопы США! Тьфу! То есть Жопа центра США!!! Нет! Не жопа в смысле жопы… — искренне возмутился финансист.
На другом конце трубки внезапно раздался жуткий хохот, даже скорее оглушительный ржач.
— Думаю с вами можно работать! — голос Артура Коллинза заметно потеплел.
— Я хотел сказать — Хорошо! — выпалил Серхио. — Я смотрел ваши отчеты и думаю сто тысяч ваших долларов за пятнадцать процентов компании справедливая цена! Но вы лично читаете все материалы, которые я вам пришлю. Все! И оцениваете их стоимость. Лично!
— Двенадцать! — отрезал Коллинз после значительной паузы. — И я хочу поговорить с автором этих изобретений!
— Двенадцать с половиной! Это… будет сложно. Но… я постараюсь передать ему ваши вопросы и вернуть ответы. У нас есть ещё несколько технический решений, которые мы можем вложить в дело. Двенадцать с половиной и право эксклюзивной дистрибуции в Британии, Франции и… Швеции!
— Эксклюзив только на Швецию. Британию и Францию надо согласовывать, но мы не будем перебивать у вас контракты и не будем продавать туда через вашу голову.
— Хорошо! — испанский финансист не мог поверить своим ушам.
Несколько секунд в трубке зависла тишина и наконец Артур Коллинз произнес:
— ДИЛ! — голос Коллинза стал хриплый и еле различимым. — Я отправлю все документы… сегодня же!
Щелчок. Разъединение.
Серхио ещё несколько секунд сидел, уставившишь на трубку, как будто всё ещё слышал тяжёлое дыхание Артура Коллинза.
Он положил трубку на рычаги, посмотрел потом на часы — была половина четверного утра — и тихо пробормотал:
— Вот это, мать его, я понимаю, как надо делать бизнес!
И потянулся к пузатому графинчику в шкафу.
Начало октября 1937 года. Где в полях под Бельчите, окрестности Сарагоссы.
Огонь усилился, и через несколько мгновений подключилась полевая артиллерия. Воздух над воронкой наполнился свинцом, ночь стала адом шума. Огонь вели обе стороны. Осветительные ракеты периодически взмывали в небо с обоих сторон. Лёха лежал на дне воронки, глядя на всё это, хихикая и размахивая руками.
— Так вам и надо, сволочи! — кричал он, имея в виду артобстрел. — Получите, пидорасы проклятые! Фашисты!
Так продолжалось полчаса. Противник вёл огонь, выпуская куда-то плотную завесу снарядов. В какой-то момент его пленный начал стонать, и Лёха потянулся за Браунингом, но потом опомнился:
— Ты чего, очухался? — обернулся он. — Вот так, с утра проснёшься, а во рту кляп, в ж**пе дилдо! Полежи, братец, не дёргайся. Сейчас не время вставать, тут салют.
Пленный с мешком на голове начал двигаться, пытался сесть, поднять голову, ругаясь нечленораздельно.
«Он же сейчас начнёт шуметь, кричать, звать на помощь» — осенило Лёху.
— Прости, брат, — сказал он с каким-то злым сожалением. — Нельзя тебе сейчас голос подавать.
Затем наш герой поднял малую сапёрную лопатку, чудом не потерянную на поле боя, тщательно прицелился в свете разрывов, крутанул её и треснул плашмя по башке человека в мешке. Тот дёрнулся, снова упал и затих.
Лёха не мог бы точно сказать, сколько времени прошло с тех пор, как небо перестало реветь. Он окончательно потерял ощущение времени. Мысли бродили кругами, не цепляясь за смысл. Он почти не мог поверить, что совсем недавно — он, Лёха, тот самый Хренов — орал на всё поле, хохотал, махал руками и называл артобстрел фейерверком. Безумие. И ведь по-настоящему смеялся. По мере того как становилось всё холоднее, он терял своё мужество.
Он повернул голову и взглянул на пленного. Тот лежал на боку, грязный, бессознательный, со сбитым дыханием. Лёха смотрел на него и вдруг с изумлением понял, что ему жалко этого бедолагу.
— Ох, с утра у тебя башка будет гудеть… — пробормотал он вполголоса. — Если, конечно, проснёшься.
