Ноябрь 1937 года. порт Батуми, Грузинская ССР.
Утро началось с нездоровой, прямо-таки враждебной суеты. Лёха, наконец, зарывшись лицом в подушку, пытался выспаться за всё прошедшее время, как дверь распахнулась с треском, и в каюту ворвался человек в чине подполковника и с самыми гнусными намерениями. Дальнейшие события развивались стремительно и без уважения к личным границам пока ещё не вручённого Героя.
— Подъём! Немедленно! Готовится визит руководства!
Лёху, по ощущениям — ещё даже и не родившегося, скомкали в одеяле, выдернули из постели как тряпичную куклу, поставили на ноги, и начали, не спрашивая согласия, приводить в «парадный вид». В дело пошли влажные полотенца, щётки, чьи-то руки, натягивающие на него парадную форму Военно-Воздушных сил, и голос, бодро командующий: «Рукав застегни! Где твой значок⁈ Я спрашивая, где твой значок!»
— На хрена это всё? — застонал Лёха, щурясь на свет и ощущая, как реальность несправедливо вторглась в его личную зону отдыха.
Ему тут же начали втолковывать, что, мол, советский командир обязан быть примером, что его облик — тут это вам не там! В испанской грязи совсем распустились, а где дисциплина, воспитательный пример и вообще политическая сознательность.
— Ага, щас, я морской лётчик! — Пробормотал сонно Лёха, отмахиваясь, и выдираясь из формы ВВС,— идите, дорогой товарищ полковник, в эротическое путешествие во всех трёх направлениях.
И, игнорируя протесты блюстителя устава, тяжело рухнул обратно на койку, скомкав одеяло под себя и всем своим видом дав понять, что собирается доспать хотя бы до середины следующего века, Лёха снова начал проваливаться в блаженный забытьё.
Поспать, как водится, Лёхе не удалось.
Не успел он снова уткнуться носом в подушку и цыкнуть зубом в сторону особо ретивых строителей социализма, как снаружи что-то зарычало, зашипело и начало дико швырять воду в борт их угольщика. В иллюминатор шмякнуло тяжёлой струёй. На палубе воцарился инфернальный грохот, как будто танкер захватывали инопланетяне с водяными пушками.
Оказалось, штабные организаторы торжества, не найдя конструктивного диалога, решили перейти к тактике опережающего воздействия. Они подогнали пожарное судно — здоровенную посудину с насосами, как у чугунного дьявола, — и стали с нечеловеческим напором отмывать бедный угольщик от многолетней накипи, ржавчины, соли, а заодно и от остатков человеческого достоинства.
Из-под брансбойтов летела за борт краска, проявлялись облезшие надписи, смывались слои времени и появлялись свежие повороты истории. Всё это размазывалось по борту с грязной пеной и со свистом уходило за борт.
Лёху, посчитав, что он сдался, оставили в покое ровно на час. А затем в каюте снова материализовалась та же группа особо опасных военизированных энтузиастов — только теперь в руках у них был китель капитан-лейтенанта флота, вычищенный, отутюженный и с парой толстеньких и одной тоненькой полоске на обшлаге.
В этот момент в каюту влетел комиссар — начищенный до состояния отполированного самовара, весь светясь как новогодняя ёлка, он благоухая одеколоном так, что казалось в нос шибало разведённым спиртом.
— Хренов! Ты почему не одет! Быстро на палубу! Построение! СРочно отбываем на берег! Прибыл сам товарищ…
Договорить он не успел. Потому что телохранители революционной дисциплины уже вытащили Лёху из койки и проинсталировали в притащенную с собой форму одежды, особо не спрашивая согласия возмущенного субьекта. А затем вся процессия отправилась наружу — вверх по трапу и навстречу блестящему будущему, дисциплине, и кому-то очень важному с интересной фамилией…
* * *
Лёха стоял на сцене нового драматического театра в Батуми, как истукан. Во-первых, потому что его категорически не спрашивали, хочет ли он быть тут. А во-вторых, потому что всё вокруг напоминало какой-то сюрреалистический карнавал, в котором его внезапно записали в одну из главных декораций.
На сцене бушевал митинг. Самый настоящий. С трибуной, покрытой красным сукном, с флажками, транспарантами и многими десятками людей в разных мундирах, у каждого из которых было своё, отчаянно совпадающее с линией партии, мнение.
Рядом, усиленным до дрожи в печени голосом, заорал рупор:
— Товарищи! Приветствуем первого секретаря ЦК КП(б) Грузии… — остаток фразы потонул в яростных рукоплесканиях. Публика вокруг взорвалась аплодисментами, засвистела от восторга.
На трибуну ловко забрался невысокий человечек в светло-сером костюме с изрядной лысиной на полголовы. Зато его глаза — живые, чёрные, маленькие и цепкие — мгновенно обежали собравшуюся в зале толпу, деля её на части.
Лёха напрягся. Он где-то видел этого человека, но с устатку и не евши никак не мог вспомнить, где же именно.
— Опа… приехали, — наконец всплыл в его мозгу образ, и Лёха почувствовал, как в животе нехорошо ёкнуло. — Это же… а он разве не…?
Он краем глаза посмотрел на комиссара — тот хлопал с таким лицом, будто у него в руках вместо ладоней были огромные литавры.
В этот момент первый секретарь компартии Грузии товарищ Берия показал на зал, какой-то сотрудник зашептал ему на ухо, и взгляд его чёрных бусинок на мгновение остановился на Лёхе. На одно мгновение. Но достаточно, чтобы Лёхе захотелось просто исчезнуть, заняться чем угодно ещё.
А потом началась речь. Размеренная. С цифрами, лозунгами, обещаниями и угрозами.
В конце долгого, утомительного дня, наполненного речами, митингами, безумным рёвом аплодисментов, Лёха наконец-то очутился там, где всё обещало быть по-честному — на фуршете.
Он не стал вникать, кому какая честь, какие-то там кивки и ритуалы. Наш товарищ просто пристроился у стола и, не отвлекаясь на переглядывания и неодобрительные хмыки товарищей вокруг, набил себе нутро тарталетками — с хрустящей корочкой, чёрной икрой, порезанной ветчинкой и красной рыбой. Лёха жевал с выражением лёгкой сосредоточенности и твёрдым намерением попробовать всё, немедленно и тут же.
А когда уже пошло пятое или шестое «до дна» за боевое братство, его с другими особо отличившимися — пьяными, весёлыми и слегка неуравновешенными — проводили в сторону гостиницы.
— Прошу! — с пафосом объявил сопровождающий, цепляясь за поручень. — Номерной фонд… грузинской партии большевиков! — и сделал широкий жест, почти падая лицом в куст роз.
Лёхе достался личный номер с кроватью, настоящей хрустящей простынёй и даже отдельным санузлом и унитазом. На стене висел портрет товарища Орджоникидзе, строго и внимательно взирающий за моральным состоянием поддавшего советского лётчика.
Утром, или даже скорее ещё ночью, в дверь раздался уверенный и наглый стук.
Сонный и слегка мутный после вчерашнего Лёха вытащил из мешка верный Браунинг и приоткрыл дверь. На пороге стоял наглый, уверенный в себе молодой тип в ярко-синей обвислой фуражке с тёмно-вишнёвым околышком, рядом маячили ещё двое.
— Хренов? Вы арестованы. Пройдёмте!
Глухо щёлкнул затвор Браунинга, и шандарахнулась об косяк захлопнувшаяся дверь.
— Сдайте оружие, Хренов! — завизжал истеричный голос за дверью.
