Наши товарищи, оглядев толпу на рейде, бросать якорь на своём потрёпанном танкере не решились — выбирать пришлось бы всей артелью и с непечатными высказываниями. Они встали в стороне, подрабатывая машиной, благо течения и ветра было немного.
Минут через двадцать у борта нарисовалась небольшая лодка, и из неё раздался призывный голос, что-то прокричавший на смеси английского, турецкого и международного нецензурного.
Изрядно помудохавшись, через пару минут с борта танкера спустили верёвочную лестницу с деревянными ступеньками. Толстый турок в залоснившейся белой рубахе, отдуваясь, но с поразительной ловкостью вскарабкался наверх и, отдышавшись, выдал нечто на ломаном английском с примесью пальцевого алфавита.
Выяснилось, что он лоцман. Или не только лоцман. А нечто среднее между инспектором, регистратором и местным распорядителем очереди.
Лёха, не дожидаясь негативного развития событий, по советской привычке сунул пару красивых французских купюр между документов. Турок взглянул на бумаги, потом на Лёху, кивнул и произнёс с невыразительным покерфейсом:
— Надо ждать.
У Лёхи в голове тут же всплыл старый прикол: «Надо ж дать!»
Он покрутил между пальцев ещё одну совершенную в своей платёжеспособности французскую купюру — как бы невзначай, лёгким и изящным жестом.
Турок проявил искреннюю любовь и заинтересованность к денежным знакам какой-то там по счёту французской республики — и к ловкости пальцев советского лётчика, а по совместительству теперь и капитана парохода.
И тут Лёха, подключив всё своё рыночное чутьё из будущей жизни, проявил характер, включил улыбку номер три и умение сторговаться на максимум. Уже через несколько минут турок, исключительно довольно кивая, перелез через борт, а шлёпнутые огромной печатью документы обрели покой в сейфе «Херосимы».
И вот старый, вонючий, обшарпанный танкер, бывший угольщик, возглавил процессию судов, входящих в пролив Босфор — торжественно и неспешно пыхтя нефтяным выхлопом мимо огромных новых пароходов.
— Правильно, товарищи! Утрём нос этим буржуям! Пусть лицезреют достижения трудового народа! — не удержался от политического штампа комиссар.
— Как всегда, — хмыкнул Лёха, пряча изрядно уменьшившийся остаток франков в самую дальнюю захоронку.
— Как такая королевна, Любовь Аркадьевна, будет жить с брошюрой Политпросвета⁈
* * *
На выходе из Босфора перед экипажем встал вопрос — вроде бы простой, но на деле исключительно принципиальный — куда держать курс. Митинг устроили прямо на палубе, перед надстройкой. За бортом колыхалось ровное, тёмное море, которое за последние сутки вдруг перестало быть враждебным и даже словно дышало спокойствием.
Лёха, опершись на переборку, слушал молча, глядя, как комиссар производит опрос населения.
— До Севастополя — около трёхсот миль, — прокричал тот. — Это наш ближайший порт СССР, где мы сможем получить помощь.
Он замолчал. Потому что «но» повисло само по себе. Потому что Севастополь — это военно-морская база.
— До Батуми почти вдвое дольше, — вставил штурман, утирая потную шею полотенцем.
— Но там — нефть, — подхватил инициативу комиссар. — Советский Союз обещал помощь Испанской республике.
Комиссар с умным видом распинался, придавая происходящему видимость собрания. Никто не стал его перебивать. Усталость нависла над всеми — все эти дни без сна, авралы, турецкие проливы, дым и пыль…
— Кто за Севастополь? — крикнул комиссар.
Собрание не стало голосовать. Оно просто устало и вроде бы согласно молчало.
Решение подстегнул неожиданный гость на горизонте, маячивший ровно на маршруте к Севастополю — турецкий эсминец, темно-серый, будто тоже принял участие в голосовании.
Лёха посмотрел на карту, прикинул по памяти направление и спокойно сказал:
— Товарищ комиссар, вопрос поставлен неверно. Кто против Батуми — поднять руки!
Никто не возразил. Даже кок, дремавший в углу, кивнул головой, будто одобрял.
— Вот видите, товарищ комиссар! — Единогласно!
Штурман аккуратно провёл карандашом новую ломаную линию на карте — по ней старый угольщик, теперь величественно переквалифицированный в танкер, должен был пройти вдоль побережья Анатолии и далее — к грузинскому берегу, где ему обещали залить танки по полной: таким нужным бензином для самолётов и танков испанской республики, и мазутом для её кораблей.
* * *
К концу вторых суток на горизонте появилась цепочка огней. Штурман уверял, что это Батуми. Танкер, перейдя на малый ход, стал лениво дефелировать в темноте, держась в отдалении — как вор, ожидающий, пока в доме погаснет свет.
С первыми бледными отсветами утра они осторожно, почти крадучись, подошли к берегу Советской Грузии и бросили якорь — западнее входной линии. Представьте себе, какая это была адова работа для такой команды, с таким умениями, да ещё после недели путешествия.
Цепь натянулась с глухим звоном, якорь лёг на дно, цепь вытравилась и, скрипя, стала удерживать старый танкер. Машина почти затихла, переходя на холостые, будто облегчённо выдохнув.
— Сергеич, отстучи в порт. — попросил Лёха встав у рубки и жмурясь на ярком грузинском солнце. — Маякни, что нуждаемся в помощи.
Штурман с тоской посмотрел на прожектор, потом на растрёпанный свод сигналов, тяжело вздохнул и полез искать чистую бумажку.
Затем, через час, из порта показался небольшой кораблик — скорее даже большой катер, немного облезлый, но вполне себе резвый — морской охотник, определил Сергеич. На носу развевался красный флаг с бело-красной звездой. Приблизившись к борту «Херосимы», катер лёг в дрейф, закачавшись на волне.
С кормы, откуда-то из-за навеса, раздался усиленный рупором голос с характерным грузинским акцентом:
— Халло! Биг шип «Хэросим»! Вот йо нэйм?
На палубе танкера головы дружно повернулись к источнику звука.
— Вот ис какой ё Карга, да? Йо капытан⁈ Э… это. Папир готовь, да! Но папир, но парти!
— Это он нам? — неуверенно спросил комиссар, нервно вытирая руки о штанины.
— Ага, — подтвердил Лёха. — Сейчас мы ответим грузинским товарищам.
Он приложил железный рупор ко рту и заорал изо всех сил:
— Комарджопа, генацвале! У тебе что, глаз на жопа не моргает? Совсем ничего не видишь, да! Помощь твоя нужна! «Хэросим» тут стоит, как дурак, пыхтит — ни папиров, ни парти, ни дэхмарэба! Карга никакой нет! Давай, швили-вилли, зови моряков сюда, пароход советский делать будем!
Комиссар аж замер в ужасе после такого выступления Хренова, однако на катере его поняли замечательно.
— Э! Слюшай! Зачем так шумишь, дарагой! Уже давно идем помощь тебе давать.
И правда, через час к борту подошла приличных размеров баржа, и с неё на борт «Херосимы» хлынула толпа всевозможных лиц — от моряков и пограничников до ветеринаров и медиков.
Лёха устало облокотился на ограждение рубки и закрыл глаза. Всё. Они дошли.
* * *
Придя в себя после первой встречи — рукопожатий, похлопываний по плечу и братских объятий, от которых правая рука уже отказывалась нормально двигаться, — Лёха, как и все на борту, прошёл строгую, но более чем корректную беседу с пограничниками. Длилась она около часа, без крика и угроз, просто товарищи очень скрупулёзно выспрашивали все перипетии путешествия.
В конце молоденький лейтенант морской пограничной охраны Пограничных войск НКВД, белозубый и серьёзный, внезапно поднял глаза от бумаг и почти с благоговением спросил:
— А вы и правда лётчик… Герой Советского Союза, да?
Ответить Лёха не успел — из машинного отделения донёсся знакомый чихающий пых мотора, и где-то внизу ожил затаившийся дракон. Машина набрала обороты, винт с ленцой пошевелил воду, и старенькая, но упорная «Херосима» осторожно вошла в порт Батуми, развернулся на ограниченном фарватере и мягко ошвартовалась у причала — будто всю жизнь только и делала, что ходила этим маршрутом.
