Другая жизнь. Назад в СССР-3 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

Мы помылись и перебрались в свою, то есть мою, комнату. И продолжили эксперименты там. Тиэко изобретала новые и новые формы получения удовольствия от нашей любви. Я не сопротивлялся, а наоборот кое что ей подсказывал, аккуратно предлагая ей свои варианты, развития отношений, кхм-кхм… Короче, мы попробовали многие формы камасутры, но силы у Тиэко в конце концов закончились. Ну а своим я и конца не видел. Хотя, «конец» мой слегка и стёрся, да, хе-хе…

— Вот вы неугомонные, — хмыкнув, сказал Флибер. — Там медикусы мазь оставили. Она хорошо от натёртостей помогает. Рекомендую использовать. Отца в холле нет. Он во дворике сакуру распускающуюся созерцает, сидя в шезлонге.

Я метнулся за волшебной мазью и обработал её сначала себя, а потом и Тиэко, доставив лечебное средство к травмированным участкам любимой самым простым и удобным способом, хе-хе… Она удивилась, но оценила мою изобретательность, и пользуясь случаем, мы ещё раз получили толику удовольствия, хотя и значительно притупившегося.

Мы уснули и проснулись почти в пять часов вечера, а когда вышил из спальни, отца в холле не обнаружили. И дверь его комнаты была раскрыта. Его этюдник исчез. Правильно, — подумал я. — Зачем драгоценное время терять. Если мы даже не знаем, сколько нам его отмеряно.

Отец писал сакуру маслом. На холсте уже был нанесён тёмный фон под тон стен домика, прорисованы окна, крыша, и стволы деревьев. До цветов было ещё «далеко». Да и не было пока цветов. Но они появятся и на деревьях и на картине. Я по достоинству оценил предусмотрительность папы. Сейчас он писал основу, на которую ляжет красота цветения, оживания природы.

Но уже сейчас на картине в отблесках окон и коры деревьев играющих в лучах заката, угадывалась текучесть весеннего таяния и… будущее лето, да… Вообще-то я не люблю весенние картины. Они слезливые. На полотне у отца в солнечных бликах я увидел лето. Это он пока пробовал, как я понял, и у него получалось.

— Ну как? — спросил он воодушевлённо.

— По моему — шедевральное начало.

— Ой! Как красиво! — сказала Тиэко.

— Тиэко тоже нравится. Весёлая картина получается.

— Отличное место мы выбрали, — сказал отец. — Хорошая получается композиция. Прекрасный сюжет. Есть контрасты. Отсутствуют лишние детали. Освещение… Отличное место… Отличное…

— Тадаси специально подбирал. Он же знал, для чего мы приехали. Его люди «прошерстили» весь округ Хиросимы.

— Да-а-а… Спасибо ему.

— Папа передаёт спасибо твоему отцу, что выбрал такое замечательное место для рисования сакуры, — перевёл я Тиэко слова отца. — Папа в полном восхищении.

— Я очень рада, — сказала Тиэко по-русски и продолжила по-японски. — Мы вместе выбирали.

— Тиэко говорит, что это она выбрала это место, — «перевёл» я.

Папа вскинул брови встал с табурета и подойдя к Тиэко — та даже испугалась и быстро-быстро заморгала — взял её ладонь и поцеловал с обратной стороны. Глаза Тиэко округлились и она улыбнулась.

— Спасибо, папа Васа, — проговорила она.

— Папа Васа… Надо же… Меня так на Кавказе звали на базаре. А у неё такой нежный голос, что слушал бы и слушал. Почему у наших, кхе-кхе, баб, кхе-кхе, не такие голоса?

— Мне сами японцы говорили, что их женщины с детства специально так настраивают голос, чтобы нравиться мужчинам. Так и пищат до старости. Хе-хе…

— Красиво пищат. Мне нравится.

— На то и рассчитано… Медовая ловушка.

— Возможно-возможно. Гейшы… Маленькие ступни… Ну да, ну да… Их для услады мужчин готовили с малолетства. Чио-чио-сан…

— Что говорит папа Васа?

— Ему нравится твой голос и то, как ты его называешь. Ему нравится, что у него появилась такая дочка.

Тиэко ещё больше расширила глаза и прямо упала перед отцом на колени. Тот от неожиданности отпрянул, и едва не перевернул этюдник и едва не уронил картину, которую я поймал уже у смой земли.

— Вот вы, блин, даёте, — вырвалось у меня, когда я ставил этюдник.

— А что она? — выдохнул отец и обратился к Тиэко. — Ты вставай! Чего ты?

Тиэко поднялась с колен и прижалась к отцу.

— Спасибо, папа Васа. Спасибо.

— Да, пожалуйста! Чего это она?

Я извиняюще скривился, пожал плечами и решил сознаться, что слегка переврал его слова.

— Э-э-э… Я сказал, что тебе нравится, что у него появилась такая дочка.

— А-а-а… А я разве так сказал? — нахмурился он.

— Почти так, — снова, извиняясь, улыбнулся я.

— Почти, да не почти… Прохвост! Ладно, проехали. Куда уже теперь деваться. Оставили отца, кхе-кхе, перед фактом.

— улыбнись уже, — сказал я. — Пугаешь невестку.

— Эх, надрать бы тебе уши, — сказал отец и, улыбнувшись, погладил Тиэко по голове.

— Камасутра не позволяет? — усмехнулся я.

— Чего-о-о? — удивился отец.

— Ну, так Остап Бэндер говорил: «Эх! Набил бы я тебе рыло, да Камасутра не позволяет».

— Чего несёшь? Какая Камасутра? Заратустра! Вот, жук! — Отец крутнул головой, продолжая улыбаться. — Отца подловить… Думаешь отец не знает разницы между Камасутрой и Заратустрой? Да мы этими «Стульями» ещё в детстве зачитывались. Ильф и Петров, мл, в одном флаконе… Как шампунь и кондиционер. Что это такое кондициоер? У нам шампунь и всё. А у японцев ещё и кондиционер, мл.

— От кондиционера волосы становятся пышные, — пояснил я. — Я же тебе объяснял.

— Да, это я так…

Он отстранил Тиэко от себя и, посмотрев в глаза, сказал:

— Всё хорошо, дочка. Живите счастливо.

Я перевёл.

— Папа Васа, я тебя лублу, — сказала Тиэко.

— Вон кого луби, — усмехнулся отец и подтолкнул её ко мне. — Только спать папе Васе давайте.

Я перевёл. Тиэко прижалась ко мне, спрятав на моей груди покрасневшее лицо.

— Вот так бы вас нарисовать, — сказал отец. — Красивая картинка получилась бы.

— Так нарисуй. Сними эту и сделай хотя бы набросок.

Отец моментально отжал раму, установил другую и стал карандашом быстро чиркать по загрунтованному холсту.

— Сейчас-сейчас, — говорил он то и дело. — Сейчас сейчас. Пусть она развернёт лицо к закату.

Я перевёл. Тиэко развернулась.

— Ах как хорошо, — сказал папа. — А фоном будет цветущая сакура.

Когда мы только приехали катающихся на лыжах на горках и на коньках на озере было не много. Особенно мало было иностранцев, поэтому мы с папой привлекали вниманее. Особенно после того, как буквально на следующий день на «доске почёта» появилась папина фотография. Японцы, всячески выказывая стеснение, тыкали на папу пальцем и улыбаясь, кланялись, когда он на них смотрел.

Краскам требовалось высохнуть, а поэтому другой день мы начали с пленера на вершине горы с видом на озеро. Перспектива была шикарная. Перед нами открывались горные возвышенности розовеющие в лучах восходящего солнца. Именно, что возвышенности, так как лишь некоторые из них превышали, и то не на много, тысячу метров. По сути, это были наши Приморские сопки, которые японцы называли «горы».

«Горы» мы рисовали три дня, пока не распустила бутоны «наша» вишня.

Отдыхающих прибавилось и мы возблагодарили богов и Тиэко за то, что предоставил нам любоваться «своей» сакурой, которой мы посветили все свои охи, ахи и иные восхищённые возгласы. И не только возгласы, но и все свои чувства, позволившие перенести на холсты божественную красоту. Я тоже подготовился как и отец и мгновенно перенёс цветы на холст, присовокупив их к веткам и веточкам старой вишни.

То есть, всё-таки, наше дерево оказалось сакурой. Её цветы сидящие на длинных ножках имели характерные только для вишни разрезы на лепестках, которые и позволяют им так красиво кружиться при опадании. А Тиэко даже обиделась, когда я удивился, что это у нас зацвела сакура. Оказалось, что в этом году очень тепло, поэтому и сливы, и персики, и вишни зацвели одновременно. А обычно первой зацветает слива и она распределяет цветы по одному отдельно на ветках без черенков. Потом зацветает персик по два цветка на коротких черенках. А вишня цветёт, рясно опоясывая ветки обилием розового цвета, последней, завершая цветение полётом лепестков, похожих на кружащих в розовых платьях красавиц.