— Jetzt! — Хардер поймал зеленый самолет в прицел и дал короткую, злобную очередь.
Трассы впились в фюзеляж, от русского отлетели куски обшивки. «Рата» резко дёрнулась влево, ломая ему всю атаку.
Хардер буквально повис на ручке, пытаясь вернуть ускользающую цель в перекрестье прицела, буквально заставляя свой истребитель стонать в крутом манёвре.
И тут вдруг русские стали заходить навстречу друг другу. Оба зеленых И-16 неслись в лобовую, как на таран.
— Что за ерун…
Он не успел додумать — летящая навстречу машина открыла огонь из крупняка! Очередь прошила воздух, и прежде чем он успел увернуться, несколько выстрелов впились в его левое крыло. Самолёт вздрогнул. Один из выстрелов ударил где-то у мотора.
Мотор взвыл, как раненный в задницу слон, приборная доска мигнула тревожным красным.
— Проклятье!
Хардер плюнул на опасность внизу, он рванул ручку вбок, перевернулся через правое крыло и, не задумываясь, бросил машину в пике, сбивая огонь…
Где-то позади осталась эта дикая свалка, в которой русские стреляли сквозь друг друга, лишь бы убить его.
— Сумасшедшие… — прошептал он.
Октябрь 1937 года. Город Лос-Альказарес.
Советский доктор и военврач третьего ранга Любовь Аркадьевна раскинулась на кровати, заложив руки за голову, раскидав тяжёлые, волнующе тёмные волосы по подушке, как будто намеренно подчёркивая свою царственную беззащитность, совершенно не стесняясь своей наготы. Шёлковая простыня чуть соскользнула, обнажив изгиб бедра и теплые, живые округлости тела, но Любочка, похоже, не придавала этому ни малейшего значения. Она дышала медленно и глубоко, как человек, долго бежавший и познавший наконец долгожданный покой. Снаружи темнела испанская ночь — густая, ароматная, напоённая жасмином и раскалённой пылью, в которой, казалось, растворились все заботы, приказы, тревоги, и осталась только близость двух тел.
Лёха лежал рядом, на спине, с полуулыбкой, совершенно удовлетворённый и расслабленный. Моторы молчали, фронт был где-то далеко, а мир сузился до трёх вещей: тепла её тела, прохлады простыни и тишины вокруг.
Именно в этот самый момент, когда его сознание уже начинало уплывать в сладкий, вязкий сон, а дыхание становилось ровным, ему прилетела замечательная женская фраза. Из разряда тех, после которых мужчины встают в четыре утра и едут покупать водку или седеют раньше времени.
Глубоким, почти певучим голосом, с доброй усталостью, Любочка произнесла:
— Всё, Лёшенька, ищи себе молоденькую девочку.
Сон сгорел дотла. Не исчез — именно сгорел, со свистом и шипением, как бикфордор шнур, подожжённый на ветру.
Лёха приподнялся на локтях, в голове словно щёлкнул тумблер, замигали желтые аварийные лампочки и включился режим тревоги.
— Что случилось? — выдохнул он, уже внутренне отматывая назад весь день, весь вечер и пытаясь понять где по её мнению он мог накосячить.
И тут, глядя в потолок, всё с тем же спокойствием человека, принявшего судьбоносное решение, она добавила:
— А я замуж выхожу.
Лёха застыл, как будто его только что ударило током — не сильно, но с тем противным звоном в голове, от которого обычно перегорают мысли. Он моргнул. Удивлённо покачал головой. Потом моргнул снова.
Нет, потолок не упал, Любочка не исчезла, и всё это, к несчастью, не было сном или галлюцинацией от ранения.
— Ты… что?.. — спросил он, будто язык не слушался.
— Замуж. Мне Кишиненко предложение сделал. — Подтвердила она ласково и даже, как показалось Лёхе, немного с сожалением. — И я пока думаю. В представительство уж очень убедительно зовет съездить, в Валенсию.
Он ещё пару секунд смотрел на неё, будто не веря, потом сел по-турецки, скрестив ноги. Простыня сползла с его раненной части тела, но нашему мачо было уже не до эстетики.
— Подожди. Подожди. — Лёха отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи. — Какой к чёрту Кишиненко? Он же… он же…
— Ага! Замполит. Старший политрук. — подсказала ему Любочка, ехидно улыбаясь, повернув к нему голову и прикрыв один глаз, чтобы не мешал свет от тускло горящей. — Очень, очень заботливый человек. С орденом, кстати.
— Он же… — Лёха опять запнулся.
— Очень убедителен, когда говорит, — невозмутимо добавила она. — И слово «замуж» выговаривает без заикания! В отличие от некоторых! — развеселилась Любовь Аркадьевна, перевернувшись на живот и приподнялась на локтях, бесстыдно отвлекая внимание лётчика прекрасным третьи размером, отправившимся в свободный полёт.
— Ты очень хороший, Лёшик! Замечательный просто. И… физическое удовольствие — тут циничный доктор Любовь Аркадьевна вдруг зарумянилась и стыдливо потупила глазки.
Всё таки слово «секс», уступило свои позиции, переходя от революционной либерализации 1920-х к консервативному «великому откату» 1930-х, превращаясь в простой «Половой вопрос» и даже в жуткие «Брачно-семейные отношения»
— Лучшее что у меня когда либо было. Но мне уже тридцать два… ну скоро будет тридцать два. А ты не из тех мужчин, что созданы для семейной жизни… Прости, мой хороший! — нахальная интриганка влепила «Лёшику» смачную «безэшку».
Лёха хотел было сказать что-то острое, обидное. Или хотя бы смешное. Но зрительный образ, призывно раскачивающийся в двадцати сантиметрах от его глаз совершенно подавил мыслительную функцию в купе с речевой.
В голове крутились только обрывки фраза: замуж, замполит, Валенсия, очень убедителен…
Он рухнул обратно на подушку и прикрыл лицо рукой.
— Женщина! Имя тебе коварство! Вот и думай после этого, что знаешь о вас что-нибудь! — пробормотал он в потолок.
Любочка повернулась на бок, как довольная кошка потерлась выдающей частью тела в его руку и с пробирающим до глубины души вздохом добавила:
— Зато теперь ты точно не уснёшь! Ну и чего ты тут разлёгся! Давай, не теряй времени, пока я свободная!
— Немедленно приступаю проявлять буржуазную распущенность, товарищ военврач!
Глава 23
Зачем Герасим утопил свое Му-Му?
Ноябрь 1937 года. Редакция газеты «Комсомольская правда», город Москва.
Надежду Ржевскую, восходящую звезду советской спортивной журналистики, выдернули в самое логово политической благонадёжности — прямо с редакционной летучки «Комсомольской Правды», в самый разгар обсуждения её репортажа «Стальные бёдра Родины» с городских соревнований девушек-толкателей ядра.
Она вся изнервничалась, пока шла по длинным переходам издательства, мечась между плакатами, стенгазетами и уворачиваясь от лукового запаха и перегара коллег по цеху. Сердце колотилось так, будто она только что лично зафигачила парочку ядер на олимпийский рекорд. В конце коридора, у двери, её уже ждал ответственный инструктор из ЦК ВЛКСМ, закреплённый за издательством — с лицом… ну, со сложным, в общем, лицом.
— Есть ли у вас кто-нибудь в Испании? — официально спросил он, присев за стол и поджав губы так, будто пытался удержать во рту горсть гвоздей.
— Жених, — гордо подняв подбородок, отчеканила Наденька. — Алексей Хренов. Лётчик! Его орденом Красного Знамени наградили!
Политический инструктор кивнул, кривовато усмехнулся и, поощряюще кивая, сказал:
— Ну, тогда читай! Вот это я понимаю — ясное, содержательное письмо. Без провокаций. Не то что другие тут присылают!
Он протянул ей небольшой, изрядно помятый и открытый конверт, по штампам на котором можно было с интересом воссоздать все тонкости политической и чекистской бюрократии.
— Я могу его забрать? — поинтересовалась королевишна печатной машинки.
— Нет, что ты! Документ строгой отчётности. Вот тут распишись, что ознакомилась!
Наденька вытащила из конверта тетрадный листок, развернула… и с огромным удивлением прочитала:
— Вот! Узнаю Хренова! — через пару минут наша красавица до слёз смеялась, держа в руках письмо, начинавшееся с:
«Моя любимая Наденька…»
