Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль

— Как же ей так не повезло. То рука дрогнула, то Прасковья обхаяла и прогнала, еще и Зинаида съела яд. Хлебный цвет — такая редкость, а не в тот рот попал, — провоцируя, я шагнула влево, и старуха опять преградила дорогу.

— Леонидка-то знает, каково хлебный цвет хлебать, — вставила свои пять копеек Парашка, смотря мне в глаза, и сразу окрысилась на Леониду: — Язык проглотила? Кайся!

Истории несчастной любви к блестящему гардемарину и последствий ночных прогулок терпят. Причина всех смертей. Причина, в которую я поверю. Ошибку с адресом я себе не прощу, мне нужно знать, что никто не плеснет мне яд и не подкрадется с ножом со спины.

— А Матвей? Матвея твоя мать убила?

— И Матвея. И Клавдию. — Леонида говорила негромко, но мне казалось, что истерически орет и перебудит весь дом к чертовой матери. — Только я ничего не знала. И тебя, Липа, извести хотела, и всех…

— И детей моих, — перебила я, заставляя себя оставаться на месте. Парашка права, если я придушу эту дрянь, это уже ничего не изменит. Руки чешутся, но надо помнить — я себе не принадлежу.

— Нет!

Леонида подавилась воздухом, побледнела, и Парашка, переваливаясь и ворча, подошла к буфету и налила в чашку воды. Руки Леониды тряслись, вода капала на платье, оставляя пятна, похожие, черт побери, на кровь, и мне мерещилось — вода плеснет ей на руки и заструится красным по светлой коже. Парашка забрала чашку, со стуком поставила ее подальше. Я ждала, пока пройдет затмившая разум ненависть, но пройдет она не раньше, чем кончится бесконечный день.

— Нет! — в ужасе повторила Леонида, с волос соскользнула накидка, запах лаванды и мяты стал до тошноты невыносим. — Опомнись, Липа. Детей несмышленых за что?!

— А нас за что?

В тишине было слышно, как Мирон пересчитывает мелочь. Она звенела далеко и неуверенно, как музыка ветра, и так же умиротворяюще, а может, то был фантомный звон в моей голове.

Глава двадцать седьмая

— Никто за меня не вступился. Ни Клавдия, ни Матвей, а ведь родня. Ни ты, Липушка, а могла бы. Дитя мое было плоть от плоти твоей, — Леонида смотрела мне в глаза без стыда, без пугливости, свойственной матери. Она признавалась в чужом преступлении, проступок не осуждая. Хотела прощения, но это не то.

— Что ты мне врешь, мой брат на тебя не глядел, никчемную, — ухмыльнулась я, вспоминая путанные Парашкины рассказы. Жестоко, но я все разворошу, раз Леонида залезла сама на плаху.

Леонида грациозно стянула с головы сестринский плат, опустила руку и застыла покаянным изваянием. Меня по самое горло затапливало надрывным «не верю». Не верю я в это кликушество, хоть меня режь.

Запыхтела кузнечными мехами Парашка, я шикнула на нее, пресекая попытки влезть в разговор.

— Ты извела плод, Леонида. Как утверждала, от моего брата.

Где логика? А старая шельма Парашка — какую помощь тебе оказала она: вряд ли сестры в приории промышляли и незаконным, и безнравственным. А вот с Парашки сталось бы, недаром она промолчала в прошлый раз.

— Не изводила, — с тяжелым вздохом возразила Леонида, и меня от натужной патоки в ее голосе замутило. — Скинула, от надругательства ли, от другой ли хвори. Надеялась, одумаются брат и сестры, позволят вернуться. Но не позволили, не одумались.

И что теперь? Я потерла лицо тыльной стороной ладони, устало села, расправила юбку. Тугой корсет мешал соображать. Лариса — Клавдия — жива себе и здорова, Домна не добралась до нее, и это странно. Леонида смотрела на меня, ждала решения или ответа — ах да, я же должна простить убийцу.

Евграфу и Прасковье выдам с утра полсотни целковых. Они меня спасли от гибели, детей моих — от участи полных сирот. Да, Женечка жил бы в доме Пахома Провича сытно и счастливо, но что ожидало мою дочь?

Мне жаль. Я не верю спектаклю, но Леониду мне действительно жаль, самые близкие из мелочности объединились против нее во имя несуществующей родственной солидарности, и будь я тогда в теле Липочки, не позволила бы выгнать девчонку. Она не промах, Леонида, ей палец в рот не клади, но я в своем глазу бревна не замечаю. Любовь и все к ней прилагающееся — не преступление, доволен кто-то этим или нет.

Но вот вопрос, который я хочу пометить как решенный.

— Куда ты ходила, когда на тебя напали? — спросила я и снова вместо ответа получила полный высокомерной скорби взгляд.

Парашка не выдержала, проскрежетала, обходя Леониду по дуге:

— Поденничала, да, Леонидка? — злорадно подмигнула она, не упуская ни единого шанса девчонку больней уесть. — Мест всяких много. И платят, а уж за что платили — кто ей судья. Вот и добегалась, и деньги, гроши, отобрали, и саму попортили.

Ты говорила, что Леонида гулящая, старая клюшка! Парашка, заметив на моем лице нецензурные субтитры, включила заднюю.

— Да, барыня, тебе вот откеля знать? — затараторила она, обличающе тыча в ненавистную девчонку пальцем. — По дому Леонидка только юбкой и мела, а и зачем, когда Домна хозяйничает и кашеварит, а на отрезы целковики все нужны. Вот бегала — где нянчилась, где в лавке стояла. Достоялась! Куда вот нонче, дрюченая, пойдешь?

— Это правда? — Леонида не шелохнулась. Парашке я пятьдесят целковых, конечно, дам, но прежде прикажу лечь на лавку спиной вверх. За то хотя бы, что постоянно напоминает Леониде о случившемся. — Если тебе нужна работа, я дам тебе работу.

С детьми женщине ладить проще, а ревнивцам спокойнее, когда жен обслуживает подавальщица. Мирон, едва я заикнулась о поиске официантки, сел с размаху на стул, как был, с недочищенным яйцом в руке, и авторитетно разжевал, что девица веселая без дела никогда сидеть не будет, но место наше для разврату неподобающее, в Царских рядах такому не бывать.

Как будто у меня был выбор, подумала я, но перешибить Мирона не вышло. Удалая баба в семейном заведении неуместна, а отчаявшуюся, чтобы пошла на столы подавать вопреки предрассудкам и косым взглядам, еще поискать.

Но если долго сидеть на берегу реки, зверь выбежит на ловца, останется лишь накинуть петлю.

— Мне нужна подавальщица, — объяснила я. Парашка, для которой мое предприятие было в какой-то мере барской придурью, оживилась и, очевидно, в отличие от Мирона, пересмотрела концепт. — Ресторация у меня семейная, купеческая, среди гостей много женщин с детьми.

Парашка ехидно закудахтала, Леонида почувствовала подвох.

— Я, Липа, поругана, — произнесла она, мрачнея и как щитом закрываясь своей накидкой, — но не пала так низко, чтобы собой торговать. Ты мне предлагать не смей такое.

От усталости голова не варила, и это никуда не годится, в годы Липочки я спала по четыре часа, и мне хватало, а теперь я не могу дожить до постели и не пойму, как с этим бороться. Выслушивать спич оскорбленной невинности в час ночи я не хочу.

— Я предлагаю тебе работать! — сквозь зубы процедила я. Опять Парашка ввела меня в заблуждение, в работе Леонида нуждалась, когда было перед кем трясти новыми тряпками, а сегодня ей охота приткнуться в моем углу, но нет, такого не будет. — Подавать блюда, играть с детьми, да и на кухне работа найдется. Не нравится — четыре стороны перед тобой. Восемь целковых в месяц и чаевые. Быть вежливой, услуживой, задницей не вертеть, клиентов не обирать, узнаю — взашей вытолкаю и ославлю. Прасковья даст тебе два целковых и поселит у дворничихи.

Леонида окончательно потерялась, и черт ее знает, она вправду рассчитывала жить у меня или не ожидала, что я дам ей место. Прасковья демонстративно закатила глаза, и мне стало ясно, что за два целковых она сейчас дорого будет продавать свою жизнь.

— Из первого жалованья вычту с тебя за жилье и за платье, — известила я Леониду к вящей радости Парашки. — Завтра что-нибудь из одежды тебе подберу. После полудня будь в Царских рядах, спроси «Шатер», тебе укажут.

Возможно, я совершала ошибку. Возможно, что нет. Но я ощущала себя на седьмом небе от собственного благородства и от того, что уже лягу спать.