Хозяйка расцветающего поместья (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка"

Генеральша рассмеялась, точно я была ребенком, рассказывающим, что больше никогда не даст совочек противному Витьке, но тему сменила, вернувшись к хозяйственным делам.

Продолжала наезжать и свекровь — не слишком часто, все же Сиреневое действительно было слишком далеко.

— Сын спрашивал о тебе, — сказала как-то она.

Сердце пропустило удар, но я сумела справиться с собой.

— Что вы ему ответили? — поинтересовалась я делано-небрежным тоном.

— Что князю не пристало прятаться за материнской юбкой. Сумел сам рассориться с женой — сумей сам найти смелость приехать и спросить, как она.

— А вы суровы, матушка.

Она вздохнула.

— Настенька, признаюсь, у меня сердце кровью обливается, когда гляжу и на него, и на тебя. Но там, где дело касается двоих, третьему нет места, как бы чисты ни были его — то есть мои — намерения. Все, что я могу, — молиться за вас обоих.

— Он приезжал, — еле слышно призналась я. — Я струсила. Велела подать к заднему крыльцу Звездочку и уехала прежде, чем он постучал в дверь дома. Простите, матушка.

Это было глупо, по-детски и вообще неправильно — тем более что не услышать удаляющегося топота копыт Виктор не мог. Но у меня просто не было сил с ним говорить.

Свекровь только снова вздохнула в ответ.

— Я буду молиться за вас обоих, — повторила она.

Я кивнула: нелегко ей было оказаться между молотом и наковальней.

— Спасибо вам. Говорят, время лечит. Возможно, оно поможет нам обоим.

Она ответила не сразу.

— Знаешь, Настенька… Время не лекарь. Оно как повитуха. Хорошая может облегчить роды и помочь появиться на свет настоящему чуду. Плохая пустит все на самотек, и тогда бог знает, как все обернется.

Она взяла меня за руку.

— От повитухи многое зависит, но ведь она не сможет родить за женщину, верно?

Я криво улыбнулась.

— Вы ведь не о времени сейчас.

— И о нем тоже. Ты умная девочка, Настенька. Сама все понимаешь.

Я понимала, пожалуй, даже больше, чем стоило бы. Не продажа драгоценностей за спиной заставила Виктора чувствовать себя преданным. И как бы мне ни хотелось просто злиться на него, перебирая грехи и считая единственным во всем виноватым, я сознавала: мое вранье сыграло свою роль. Но это полбеды: простить вранье хоть и трудно, но реально. Куда сложнее принять, что в теле человека, которого считал давно знакомым и родным, на самом деле другая личность. Если задуматься — это же настоящая жуть, куда хуже страшилок про вселившихся бесов. Марья нашла выход, решив, будто душа ее любимицы слетала туда-обратно. Я не была в этом так же уверена.

— Понимаю. Но все непросто.

— Когда в любви было все просто? — вздохнула княгиня. — Ладно, милая, не стану больше бередить тебе душу.

Мы сменили тему, но, подходя к коляске, свекровь сказала:

— И все же, когда он приедет снова… может быть, ты найдешь в себе силы не прогнать его сразу. Мой сын вспыльчив, но способен рассуждать здраво, когда остынет. — Она хихикнула. — Прямо как я в молодости.

— Мне трудно поверить в вашу вспыльчивость, — рассмеялась я.

— С годами иногда приходит мудрость. — Она лукаво улыбнулась. — Смею надеяться, я все же не из тех, к кому годы пришли, потеряв спутницу по дороге.

— Не из тех, — подтвердила я.

Рядом с ней я чувствовала себя молодой бестолковой девчонкой, которой, наверное, и была Настенька.

— Спасибо вам за ваши слова, матушка. И еще большее — за ваше молчание.

Что ж, приедет Виктор в следующий раз — постараюсь собраться с духом и выслушать. Тем более что дела с князем Северским иметь придется. Хотя бы из-за больницы.

Иван Михайлович, заехав с визитом, рассказал, что подал в отставку, на его место в уезд приняли доктора Матвея Яковлевича.

— Молодой, но очень талантливый, — сообщил мне Иван Михайлович. — Правда, чересчур дотошен. Вообразите, он собирается завести целое досье на каждого пациента, подробно записывая весь ход болезни!

Видимо, на моем лице отразилось неподдельное изумление. Что такого странного в историях болезни и сборе анамнеза?

— Какая трата времени и сил! Самого доктора и пациента, и без того утомленного болезнью, чтобы еще и отвечать на бесконечные расспросы. — Иван Михайлович покачал головой. — Но, надо отдать ему должное, он прекрасный диагност. Время покажет, кто из нас прав. У меня будет возможность это увидеть: я не намерен покидать уезд. Я списался с вашим супругом, и тот подтвердил, что по-прежнему считает необходимым создать больницу для крестьян. Ваше предложение помочь тоже в силе?

— Разумеется, — кивнула я.

— Пока я буду обсуждать с князем обустройство. Едва ли в будущей больнице появятся пациенты до окончания сенокоса.

— До окончания жатвы, — поправила его я. — Раньше вы никого лечиться не загоните. Разве что кому-то окажется совсем невмоготу. А как доктор Зарецкий отнесся к вашему вторжению в его вотчину?

— Сказал, что я и князь «бесимся от жира», но, поскольку до крестьян ему дела нет, можем творить что хотим.

Я не стала развивать тему, чтобы не вынуждать Ивана Михайловича дурно отзываться о коллеге.

А Виктор снова напомнил о себе, будто издеваясь. Не явившись сам, а в письме Стрельцова. Исправник решил уведомить меня, что князь Северский приехал к нему и попросил разузнать, каким образом драгоценности его жены оказались в столице. «Я считаю, что вы как лицо, чьи имущественные интересы затронуты непосредственно, должны знать, что ваш супруг тоже хочет расследовать это дело. Просветите, пожалуйста, до какой степени я могу быть откровенен с князем в отношении вашего участия в расследовании?»

Я ответила, что он может сообщить князю все, что известно ему самому, и все, что выяснилось в ходе розысков.

Глава 40

Не так много и выяснилось после того расследования.

Стрельцов не поленился расспросить ломбардщика сам. Тот повторил то же, что сказал Виктору. Добавил, будто закладчица выглядела человеком, желающим сбыть с рук ненужную вещь, — она явно не собиралась выкупать заклад. Потому он колебался, брать ли драгоценности: все же он жил за счет процентов, а продажа оставленных вещей — лишние хлопоты. Особенно когда очевидно, что украшения слишком дорогие для Больших Комаров, а значит, придется пристраивать их в столице. Он даже сознательно занизил сумму, чтобы клиентке стало жаль оставлять драгоценности. Не помогло.

В закладной книге была указана дата — как раз когда я заезжала к Зильберштейну — но не время. Стояла отметка, что в оговоренный срок оплату займа никто не принес, после чего ломбардщик начал искать на залог покупателя.

Соседей расспрашивал Гришин, и получилась у него вовсе несуразица. Тюрбан запомнили все. Но одни утверждали, что утром у ломбарда остановился экипаж, в котором сидела «дама». Другие видели «женщину», которая приехала на извозчике в вечерних сумерках. «Женщиной» в этом мире могли назвать создание полусвета, она могла принадлежать к разночинцам, но однозначно не могла быть ни дворянкой, ни крестьянкой или работницей — этих именовали бабами.

Сумерки играли мне на руку. В это время я была уже дома, прихорашивалась перед театром. Как мои вещи попали к неведомой «женщине», догадаться тоже было несложно: встретившись со мной у ломбарда, доктор быстро сообразил, как не засветиться самому. Купил у старьевщика пальто, крытое синим сукном, и пару платков, чтобы намотать тюрбан, заплатил какой-нибудь сговорчивой девушке. Но доказать это было по-прежнему невозможно: мало ли в городе женщин, и от бессилия мне хотелось набить доктору морду. Однако тот, хоть и вернулся в уезд, благоразумно не попадался мне на глаза. А может, помнил угрозы князя и сторонился земель его и супруги. Мне было все равно. Встречу — прокляну, и плевать, что я так толком и не знаю, как это делается.

Петр все-таки получил от матери Дуни согласие, свадьбу назначили на листопадник, который в народе так и назывался — свадебник. Затягивать дело дальше явно не стоило: со стороны пока видно не было, но я заметила, как расцвела Дуняша, как иногда замирала, касаясь рукой живота. И как все сильнее мрачнел Петр. Услышав прямой вопрос, Дуня рухнула на колени.