Былые - Кэтлинг Брайан

— Я няня младенца, она под моей ответств…

И тут ее оборвало появление отчетливо новой головы. Она больше изумилась, чем испугалась. Это лицо тоже было из книжки. С картинки короля русалок, пожилого бородатого господина, который кормил двух сердитых глубоководных рыб. Из тех, каких никогда не едят и даже не найти на рыбном рынке. Лицо девочки пропало, цвет менялся. При этом вовсю жужжали шестеренки потяжелее. Лицо вытягивалось и начинало принимать древние обветренные черты короля, как вдруг съежилось, стало сжатым и гадким. Мета оглянулась туда, откуда пришла, и успокоилась при виде ковра из теневых змей, еще корчившихся у лестницы. Когда же посмотрела назад, лицо стало целиком рыбным. Костлявой пучеглазой тварью, сплошь пасть и прожорливость. У Меты все еще не получалось бояться. Ни одна из ее тонко настроенных полостей не улавливала злобы или опасности. Быть может, это все только игра, и скоро рыба станет опять Русалочкой. Тут существо раздалось и стало ее отцом. Ужас пришел оттуда, где Мета никогда его не знала. Внезапно она поняла, почему ничего не улавливала. Существо переняло темный цвет его поношенной одежды, словно взбаламутив в себе сажу. Рожа опухла и сердилась. Существо не затрагивало ее тонко настроенных каналов, потому как не имело души. И ни одной вибрации, какими наделены все божьи твари, даже мертвые. Мету охватил настоящий страх, и она пустилась наутек. Была уже у площадки, у лестницы спасения, когда ее настигли. Его кулак врезался и прорвался в юбку. Газовые пальцы запустились в горло и ноздри и корчились внутри. Мету сбило с ног и опрокинуло на несущихся теневых змей, свет из окна ослепительно полыхнул. Оно все еще не сбросило форму ее отца, и жестокая иллюзия выглядела столь правдоподобно, что Мета не смогла удержаться, пока оно зондировало и хлопотало внутри тела в поисках чего-то, что само не понимало. Вопреки разуму ужас выпалил: «Нет, папочка, нет, нет!»

Оно остановило ее язык и под ним сыскало первый анклав ее другого восприятия. Вонзилось в него, разворотило невидимую прослойку. Теперь, взяв след, нырнуло к тому же запаху повсюду внутри нее. В мерцающем свете фыркающая голова отца полосовалась наподобие зебры, купаясь в насилии. Внутри контуров его лица клацала чернокостная ночная рыба. Оно свистело у Меты в мозгу, лопая кисты и желудочки. Звук невозможных моторов на ускорении, крик шестереночных зубцов. Оно перевернуло ее и продралось через шейку и кишки к солнечному сплетению. Нашло ядро экстрасенсорного тела и вырвало между бьющихся ног, как будто отбивавших змей. Выпрямилось в злорадстве — черное, как грех, и жирное, как отцовство. Все колесики достигли схожей частоты и теперь сменяли тембр, звучали насмешливым визгливым смехом, даже напоминавшим муттеровский, когда тот скверно напьется.

Газ ушел обратно в тень и пропал. Мета ползком поднялась, пошатываясь в померзевшем свете. Только что ее выпотрошили, выдрали и украли невинность и частичку души. Обычное тело осталось нетронутым, не считая пары синяков да заноз. Бежать было ни к чему. Ничего хуже случиться уже не могло. И она медленно спустилась по лестнице к дверце, втиснутой в ворота. Перед уходом снова оглянулась внутрь все еще поджидающего здания. Понемногу проявился шум, сперва тихо, затем нарастая наружу, отдаваясь сверху. Великая пустота захлебывалась суровым агрессивным скрежетом. Разносился он от крохотной фигурки у дверей. Мета скрипела зубами.

Глава двадцать девятая

На следующий день Николас снова стал прежним сияющим и тараторящим собой. Вышло солнце, и начальство больницы решило, что это повод перенести общий обед на свежий воздух. На прогулочном дворике расставили переносные столики. День охватило праздничное и суетное настроение пикника — полная противоположность меланхолии вчерашнего вечера. Николас помахал Гектору. Он сидел спиной к тому самому месту, где Шуман видел вопросительный знак.

По двору и залитым солнцем деревьям двигался растущий ветер, покачивая их в нежном оживлении. За каждым столом на скамьях сидело по десять человек, по пятеро на стороне. Всего выставили восемь столов. Гектор с удовольствием отметил, что Луиса Уэйна посадили за другой. Они не разговаривали, но он чувствовал, что с него не сходят безрадостные зловещие глаза Кошатника. Принесли бутылки некрепкого пива и кувшины с лимонадом. Сам обед представлял собой тарелки сэндвичей. Ели хищно. Обвисшие, анемичные лоскуты хлеба разваливались в торопливых кулаках, их неопознаваемое содержимое сыпалось на скатерти. Гектор покусывал один из разносолов и сам не понимал, что ест. Отогнул хлеб с недоеденной половины и изучил. На тонком слое масла посажено унылое пятно, которое когда-то могло быть рыбой. Николас набил полный рот и с удовольствием чавкал.

— Хорошо, хорошо, — повторял он.

— Что это?

— Рыба, — сказал Николас, — рыба без костей.

Рядом с Гектором сидел крепыш с выпученными глазами, закивавший в скоростном согласии.

— Рыбная паста! — сказал он с превеликим воодушевлением, отправляя остатки вышеупомянутой полупережеванной пасты изо рта в сторону Гектора. При этом он не замолчал.

— Рыбу измельчают вместе с костями. Толкут в давилке, плоско, потом соскребывают в баночки, закручивают крепко-накрепко, никогда не портится, чудно.

Шуман опустил взгляд на яство в руке.

— Не будете? — спросил здоровяк.

— Хм! Пожалуй, нет.

Большая розовая рука обхватила хлеб с пастой и загребла в рот.

Николас следил за этим с задумчивым выражением — он пережевывал и сэндвич, и мысль.

— Ты вчера ушел, пока я спал?

— Да, Николас, я немного посидел, а потом ушел.

Николас снова пожевал.

— Я тогда был видимым?

— Видимым? — не понял Гектор.

— У нас, понимаешь ли, с этим много неприятностей, это разделено, сходится только в финальном подсчете, а в остальное время немного запаздывает, приходится приколачивать.

Гектор молчал и только смотрел в жующий рот Николаса.

— А видел что-нибудь в комнате или снаружи? — спросил тот как будто между делом.

У Шумана встали дыбом волосы, а внутри возник холодок.

— О чем ты?

Николас перестал жевать.

— Что-то видел? Ведь да?

— О чем ты?

— О чем ты? — ответил Николас.

Вокруг громкой беседы стояло много крика, смеха и жевания, но ни один бурный звук не мог коснуться притихшего и прислушивающегося воздуха. Только ветер, что теперь задул в деревьях порывами, присоединился к моменту и стал вестником беспокойства и необъяснимой угрозы.

— Да, мне что-то померещилось в этом самом дворе, — сказал он. Николас показал себе через плечо.

— Вон там.

— Да.

— Хорошо, — сказал Николас.

— Это был твой вопрос? Знак? — спросил Гектор, осознавая, что начинает говорить теми же непонятностями, что и Николас.

Тот нахмурился и прищурил глаза из-за солнца, чтобы внимательнее приглядеться к Шуману.

— Ты видел вопрос, Гектор, как это возможно?

— Должно быть, ты его для меня сделал — нарисовал на стекле окна вопросительный знак, чтобы на него попал свет.

Долгое время лицо Николаса оставалось прежним, пока не сотряслось в истерическом смехе. Он приложил одну руку к груди и хохотал. Метался на стуле и заражал окружающих, присоединившихся с немалым удовольствием.

Гектор попивал теплое пиво и ждал, когда сойдет веселье. Он знал, что за юмором поджидает что-то другое, — за его раздражением и внезапным невыносимым одиночеством. Наконец Николас успокоился. И все вокруг последовали его примеру.

— Прости, друг мой Гектор, ты говоришь такие забавные вещи. Даю тебе дополнительные баллы. Но это полное отклонение от темы.

Его искренность все еще смазывали смешки. К подбородку прилип кусочек пасты.

— Правда в том, что ты видел настоящее, прямо вон там, — он снова показал; на сей раз обернулся и вытянул руку, обозначая задний забор огороженного пространства. Некоторые пациенты за столом повторили за ним.