Былые - Кэтлинг Брайан

— Флейбера нет, — сказал вестник лимбоя.

С бесполезным пистолетом в руке Измаил сделал несколько шагов к чужеродному созданию. Вблизи он увидел младенца и учуял его запах. Тот умер и гнил.

— Флейбера нет, дайте стертому нового, — сказал вестник и сунул сверток подходившей фигуре.

Теперь они стояли очень близко, и Измаил пытался расшифровать выражение отсутствующего человека, а не смотреть на то, что у него в руках. Создание впервые оторвало взгляд от вонючего свертка. Его взгляд лениво распробовал пространство вокруг и стоящих рядом чужаков. Затем голова снова упала, снова изможденная весом такого внимания. Вдруг она вскинулась, глаза уставились прямо в лицо Измаила. Рот начал двигаться без слов. Слюна сбегала по подбородку, одна рука поднялась к груди. В руке Измаила подергивался «манлихер». Вестник начал с силой колотить себя в грудь. С каждым ударом он пошатывался назад. Все это время вторая рука уравновешивала зловонный сверток, словно какую-то независимую от сотрясающегося тела жизнь.

Вестник постепенно отшагивал, не сводя глаз с лица Измаила. Вышел на чистый обзор спутников Измаила, уже не закрытый его телом.

— Они его убили! — гаркнул Сол и навел винтовку.

— Нет! — крикнул Измаил.

Поспешная пуля промазала мимо вестника и прошла через ребенка. Тот разлетелся, во все стороны брызнула гниющая плоть. Измаил слишком поздно закрыл лицо руками, а вестник упал на землю, что быстро повторили остальные лимбоя. Второй выстрел убил одну из распростертых фигур, пока она неподвижно лежала.

— Поцелуй-поцелуй, — кричал между выстрелами Сол. Потом повернул винтовку к Брукеру, стоящему всего в нескольких футах.

— Поцелуй-поцелуй.

Винтовка Брукера все еще была в боевом положении. Он держал лимбоя на прицеле. Когда пуля вошла ему в грудь, Брукера развернуло к взбесившемуся Солу, а нервный разряд пустил его пулю Солу в левый глаз. Все слышали, как она ударила в кость. В каморе до сих пор лежал трассер, так что огненная пуля носилась в стенках черепа, словно горючая свинцовая оса, разжижая все внутри. Из трещин головы заплясал тот же пламенный венец, что Измаил уже видел ранее.

— Почелуууй, — прошипел Сол и завалился навзничь в тень леса.

Никто не шевелился, пока вестник не поднялся и не принял ту же позу, что и до конфликта. Разве что теперь прикрывал глаза рукой, словно от яркого света или песчаной бури. Только так он смог вновь обратиться к Измаилу.

— Дай нового, — сказал он как ни в чем не бывало. — Нового флейбера.

Когда Измаил обрел дар речи, он ответил:

— Если вернетесь на работу, я дам вам все, что захотите.

— Нового флейбера?

Глава тридцать первая

Дом Лоров словно был из стекла. Из-за напряжения между Сиреной, Гертрудой и их отсутствующими возлюбленными все сделалось хрупким и прозрачно пустым. Гертруда пересказала единственной подруге все, что Родичи говорили о Ровене, Измаиле, ней самой и истории и основании Эссенвальда. Это переосмыслило мироощущение подруги и пронизывало структуру реальности, подводя слабые линии или грядущие разломы в хрустальной архитектуре их жизней. Между напористым крутящим моментом панических вопросов и инерцией неведомых ответов трещали долгие периоды молчания. Когда они не разговаривали, обе запирались в уединении собственных удручающих тревог.

Гертруда не выносила пребывания рядом с Родичами. Ее фрустрация, гнев и навязчивый интерес задавали им злобные и невозможные вопросы, а отвечали они только недомолвками и энигмами, слишком похожими на правду. У нее, как и у всех остальных, была фундаментальная вера, что машины не лгут: коварные шестеренки и заблуждающиеся моторы — это анафема, противоречие. Двуличный двигатель немыслим. Но когда механизм настолько напоминал человека, все становилось возможно.

Сирена всегда сторонилась подробностей своего семейного дела. Почтенное состояние Лоров зародилось вместе с Эссенвальдом, хоть они и ранее были какой-то поблекшей аристократией. Леденящие душу истории Гертруды о нечистоплотных договорах провернули ключ в ее собственный подвальчик сомнений. Это и растущее беспокойство по поводу Измаила слились в желчный коктейль тревог, беспощадно бередивший давно утвердившуюся безмятежность. Ей всегда нравилось быть единственным представителем важного семейства. Деловые хитросплетения она оставляла брату в его далеком блестящем кабинете в Берлине. Никто не ожидал от его слепой сестры, что она будет принимать участие в денежной политике, даже после чудодейного дара зрения. Ее благодарность Измаилу за то, что он стал проводником драматических перемен, давно иссякла. Сперва ту сменила любовь. Безоговорочная любовь всеми фибрами существа. Сила и красота объединились, чтобы держать его и нуждаться в нем, и она обеспечивала все удобства и утешения, лишь бы он был счастлив. Запутавшийся и раненый молодой человек понемногу оттаял и отказался от боли. Минул совместный год спокойной эйфории. Затем они вышли на другую сторону Измаила. Неведомого мужчины под вымышленным обличьем. Он показал ей столько себя, подпустил, чтобы она залечила те раны, каких избегал он сам. Стоило же зашить их начисто, как он сделал вид, будто их и не было, и находил ее старания навязчивыми, а касание — слишком разоблачающим. Затем отступил еще дальше. Сирена замела свои замешательство и растущий страх под чувство долга и держалась дальше. Поощряла и одобряла его все более странные сексуальные требования, даже болезненные и унизительные. На короткое время он оставался доволен, оставался рядом. Она пыталась убедить себя, что это односложное безразличие — временная фаза, вымученная его скукой. Но в глубине души знала, что эмоционально он отстраняется. Сложные ритуалы и замысловатая жестокость их сношений это только подчеркивали. Он фетишизировал ее синяки, целовал с притворной приязнью боли. Объяснял, что так они достигают новых уровней чувственного просвещения. А она все это время чувствовала только меньше и меньше. Его настойчивые требования и изуверские обшаривания не доходили до ее сердца.

В то же время силы города уходили. Постепенно заглохли промышленность и целеустремленность. Всех заразило отчаяние. Ее личное богатство не пострадало бы напрямую. Денег хватало, чтобы провести все свои дни где-нибудь в других краях, в скромной роскоши. Но безопасная изоляция от засухи снаружи осложняла ее положение, делала морально неловким. Впервые она задумалась о переезде. Может, последовать за исходом на юг, к богатым и надежным землям вельда?

Она писала брату, чтобы испросить совета, но он этого не одобрил и говорил, будто произошла лишь малозаметная заминка, сбой в расширяющейся перспективе Эссенвальда. И что присутствие Лоров критически важно для их будущего. Это ее судьба, ее шанс наконец оказать поддержку семье.

Она задвинула письмо в угловой ящик бюро. Подальше от дотошного любопытства Измаила. Ему она не рассказывала о своем возможном плане или о консультации с братом. Лучше было не провоцировать его гнев больше необходимого. А конверт она скроет среди прочего мелочного свертка семейных бумаг, лежащих под одной из ее шкатулок с драгоценностями. Она вынула старую шкатулку из ящика, но та выскользнула из рук и упала. Сирена тихо выругалась из-за дорогого дребезга содержимого по полу. Не хотелось привлекать внимание к ее тайному миротворчеству. Она проворно собрала фамильные украшения — броши, изумрудные сережки и низки жемчуга — и с любовью вернула в интимное гнездо. Давно уже она не носила свое драгоценное наследство, предпочитая новые и более красочные покупки зрячих лет. Она коснулась их, вспоминая каждое по времени без знания об их внешнем превосходстве. Большинство принадлежало матери, и зрячие пальцы знали их со времен детства. Неожиданно по ней пронеслись разряды ярких воспоминаний и безо всякой причины мгновенно довели до слез. Касание хранило эти моменты надежно запертыми там, куда зрению было не подобрать ключ, чтобы их засветить. Теперь все вернулось. Как она помогала матери одеваться, как сосредоточенные пальчики выбирали ожерелье, трудились над застежкой, ощущали, как сияние идеальной шейки и плеч матери греет полированные копья, пока те поблескивали на ощупь. У нее все еще получалось. Руки все еще видели. Она оттолкнула остальное, дорого захламлявшее столешницу бюро, и отделила спутанные ручьи жемчужин. Четыре единых нитки и две двойные. Выложила их, затем закрыла глаза и выждала. Предыдущее касание, вызвавшее такой потоп радости и памяти случайно. Тогда глаза удалось застигнуть врасплох. Теперь все иначе; теперь она испытывала силу и стойкость почти забытой чувствительности. После медленного вдоха ее руки принялись блуждать. Ощупали первую нитку и согрелись. Вена. Ей шесть. Ее первая опера. Фиги и сливки. Платье из тафты, лиловой на ощупь. Она перешла к следующей, и по телу пролетел новый поток чудесного счастья. Столь могучий, что пришлось заставить себя отдернуть руку. Тот выходной у кузенов, когда она стала женщиной.