Лед Апокалипсиса 3 (СИ) - Кулабухов Тимофей "Varvar"

Он повернул ручки и открыл, направив луч фонарика в новое помещение. Сделав так, он замер и издал странный горловой звук. Такой звук бывает, если из кузнечных мехов со свистом выходит воздух.

Кипп стоял так пару секунд, а потом внезапно севшим голосом тихо произнёс:

— Да, Странник, я думаю, это сектанты.

Опираясь на свой топор ка Сильвер на костыль, я шагнул к нему и посмотрел через плечо.

— Поверни фонарик к потолку, пожалуйста, так свет распространяется ровнее.

Кипп скосил на меня взгляд, потому что мой голос и слова были на удивление спокойными. И когда он направил свет вверх, в образовавшейся полутьме, но с равномерным светом, мне представилась жуткая картина.

В общем-то я сразу понял, что увижу. Наверное, в глубине души я знал, что там, когда Кипп только замер у двери.

Как более взрослый ребёнок понимает по повадкам мелкого, когда тот случайно наткнулся на картинки эротического содержания и для начала он встаёт столбом, не зная, как реагировать.

Вот только сейчас мы нашли нечто куда более страшное, чем даму, демонстрирующую голую грудь.

Это был зал. Большой, просто удивительно, как он помещался в здании, наверное, занимал половину первого этажа. Были сдвинуты к стенам столы и прочая мебель, чтобы освободить место.

В центре зала стояло распятье. Обычное такое, деревянное, где висящий на кресте Иисус безрадостно смотрел на свою паству.

У Иисуса не было причин для улыбок и дело вовсе не в его собственных проблемах с гвоздями и римскими солдатами.

Вокруг распятия громадным кругом, цветком — располагались люди, точнее сказать, трупы, лежащие головой к распятью.

Лежали дети, женщины постарше и моложе, ну и мужчины тоже. Тут было по меньшей мере три десятка людей, лежачих рядышком, кто-то на животе, кто-то на спине или боку.

Они не выглядели спящими. На их лицах застыла смесь радости, таких неестественных улыбок и некоторой боли. У детей были закрыты глаза, явный признак, что их умертвили раньше. Взрослые лежали с остекленевшими и замерзшими глазами, а их мёртвые зрачки смотрели во все стороны, в том числе и на нас. В зрачках застыло с осуждение. Из-за минусовой температуры они все замерзли, даже их глаза.

Мы вошли в помещение, и я немедленно присел на корточки.

— Странник, ты прости, но… Ты не удивлён?

— Я пару раз примерно такое видел. Могу тебе даже рассказать что это.

— Валяй.

Я включил свой фонарик и осветил Иисуса.

— Секта, — я повторил тезис Киппа, но без всяких сомнений.

— Староверы?

— Не надо оскорблять староверов, они нас с тобой переживут. Нет, какая-нибудь христианская секта. Обратил внимание, что Иисус на календаре весь из себя весёленький и в ярких одеждах? В православии так его не рисуют. Короче, церковь распоследнего завета, Восьмого дня, Седьмой воды на киселе или чёрт их разберёт чего. Жили обособленно от местных. Надо думать, среди них не проповедовали, но и сами в местную церквушку не ходили.

— А почему не проповедовали?

— Чтобы местные мужики их не сожгли, конечно. Короче, жили замкнутой общиной, никого не трогали. Землю пахали, бизнес какой-то вели. Многоженство у них было. У религиозных сект такое запросто.

Кипп кивнул.

— А когда пришёл большой кабздец, — вздохнул я. — Они трактовали его верно и самоубились. Помолились, наверное, бахнули винца и запили им стрихнин. Или что-то в таком духе. Рационально.

— Что же тут рационального? Самоубийство — грех! Я сам не больно-то верующий человек, Странник, но соображаю в догматах.

— Фигня, у сектантов свои догматы. Это традиционные веры заставляют своих адептов цепляться за жизнь и бороться. А у сектантов своя логика.

— Мда. Жуть. А почему всё не сожгли?

— Поди знай. С их точки зрения мир умер, они просто последовали воле Всевышнего. А с нашей… Может, они и правы в чём-то.

— Э, ты это брось, Странник! Уныние тоже грех.

— Да я не унываю. Тем более, что они нам наверняка тоже еды оставили.

— Ага, отравленной. Разве что их самих есть.

— Так, давай без этого!

— Я пошутил.

— Нет, Кипп, ты говоришь об этом… Это у тебя форточка Овертона хлопает. Типа шутишь, типа обсуждаешь, типа допускаешь. Нет, это табу, это харам. Вообще жёсткий харам.

— Странник, ну я не предлагаю… Но раз уж ты пристал, посуди сам. Будешь подыхать от голода рядом с грудой замороженного мяса? Да тебя инстинкт заставит их жрать.

— Не заставит. Кипп, вот если бы тебе сказали, что дерьмо обладает пищевой ценностью. Ты бы пошёл в туалет и сожрал оттуда? А?

— Фу, мерзость.

— А человечину есть не мерзость? Это такое же табу. Причём говоря так, я не к тому, что табу глупые, давайте их отменим. Нет, не отменим. Харам — это часть нашей морали, того, что делает нас собой. Нужен ты себе, выживший, но жравший дерьмо четыре года подряд?

— Не нагнетай, Странник.

— Кипп, если ты со мной не согласен, доставай свой кольт и вали меня, как последнего оленя. Потому что есть непримиримость. Я некоторых вещей не приемлю даже в шутку.

Сказав это, я зашёлся в кашле и сам не заметил, как меня скрутило и я лёг на пол недалеко от ног лысеющего здоровяка, того, кто был на фотографии.

— У тебя жар, — Кипп нависал надо мной и трогал лоб. — И давно?

— Недавно, вторая стадия. Это и тайфун — те аргументы, которые заставили поспешать с Ордой.

— Ты не боялся проиграть, ты боялся сдохнуть раньше, чем заразишь Орду. А меня взял с собой как смертника?

— Не ссать, пехота. У тебя есть Климентий, есть грейдер с полными баками. Можешь бросить меня и валить куда захочешь.

— Ты прав, могу, — легко согласился он. Но вместо того, чтобы забрать у меня рюкзак и поспешать к норе, он оттащил меня к стене чтобы посадить, уперев спиной о стену и принялся бродить по помещению, равнодушно переступая трупы, проверяя содержимое шкафов.

— Как думаешь, хлеб, который они не доели, съедобен? — спросил он.

— Съесть его конечно можно, это уж точно. Но он отравленный, к гадалке не ходи, — мир плыл у меня перед глазами, но слышал я всё ещё хорошо. — Такую еду ешь один раз.

В какой-то момент Кипп исчез и всё же я слышал его брожение по дому. Он не ушёл. Был ли я ему благодарен? Скорее я принимал это его поведение, как ещё одну данность, ещё один факт.

— Сможешь идти? — раздался голос над ухом. — Я там диванчик разложил, полежишь на кухне. Я попробую развести печь. У них там что-то типа голландки. Прикольно, газовая печь есть, но и старая дровяная. Зачем она им?

— Традиция, — сжав зубы, ответил я, пытаясь встать.

Кипп помог и потащил обратно через длинное помещение, потом через какой-то коридор и в квадратную темную кухню, потом повалил на диван. Я улёгся и осветив фонариком, посмотрел по сторонам.

…

— Как думаешь, разгорится печь? — Кипп появился из ниоткуда. Или же мне так показалось, а на самом деле я задремал.

— Смотри, разведи слабый-слабый огонь. Дело в том, что дымоход забит снегом, причём сильно. Но слабые дымы постепенно протопят небольшие щели, трещины, найдут выход. Потом тоже особый огонь не разведёшь.

— Демаскирует?

— В буран? Не думаю. А вот нам помещение задымишь запросто. Дыма должно быть не больше, чем способно уйти в трубу. Кстати, не хочешь проверить, как там поверхность?

— Сходил уже. Грейдер стоит, дыру заносит, я снял с петель двери в кладовую и закрыл ими наш прокоп. Чтобы откапываться легче, ну и найти нас труднее. Потом убрал диван от прохода. Враги смогут пройти, но будут шуметь. Еду готовую из зала не стал брать, просто запер его. Хотя есть большое желание оттаять вино. Но — боюсь, вдруг там тоже яд.

— Не исключено.

— И свечи нашёл, обычные такие, стеариновые.

— Вот их разожги и поставь внутри печи. Для протапливания и формирования тяги пойдёт. И поищи себе вина, только закупоренного. Не думаю, что они перед смертью всё вылакали.

Я снова вырубался и просыпался. На этот раз я лежал всем телом на диване, стало чуть теплее, я был укрыт, а на стене около меня плясали огоньки.