Дубль два (СИ) - Дмитриев Олег

— Спалить, как ещё? Дерево же, хоть и условно разумное. Только эта мразота очень неохотно горит. Тут главное — не убить. Главное — иммунитет к ним получить. Дуб, пока ты с ним говорил, часть себя тебе подарил. Она должна помочь вражью волю побороть. Но основная сила — твоя, конечно. Сам должен хотеть, сильно хотеть. Если справишься — будет дело.

— А если не справлюсь? — лучше знать, к чему готовиться. Мало ли что.

— Ещё раз в баньку сходим. Но должен совладать, конечно. Вон как он хвалил тебя. На моей памяти — первый раз так гостю порадовался, — мне показалось, или ведро в руках старика дрогнуло?

— А много гостей было… на твоей памяти? — где-то глубоко внутри я знал, что лесник выглядит значительно моложе своих лет. Но точного ответа не было. Значит, надо было задать точный вопрос.

— Я, Славка, давно живу. Многое видел. И многих. Полторы сотни человек привёл к Дубу, сто пятьдесят первый ты. Он не каждый год гостей зовёт, и ни разу не было, чтобы больше двух за год. А родился я в один год с Императором Всероссийским Александром Третьим Александровичем, — покосился на меня лесник, будто проверяя эффект от сказанного.

Эффект был. Память копнула в школьную программу и сообщила, что Император-богатырь родился точно не в двадцатом веке, и даже не в конце девятнадцатого. Точный год не сообщила. Я уставился на Алексеича по-новому, с изумлением.

— Мне полтораста давно уж исполнилось, Славка. Дуб друзей бережёт, помогает, хвори отводит, немочь старческую гонит. Говорят, те, кто больше одного Дерева в друзьях имеет — ещё дольше живут, да только я таких не видал давно. Их чёрная сволочь ищет рьяно, настойчиво, не жалея ни слуг, ни времени.

Ведро снова дёрнулось. Теперь это было очевидно. Кто-то внутри явно стремился наружу. И знакомиться с ним мне решительно не хотелось.

— Не робей, Славка. Смотри внимательно. Я сейчас крышку сниму, ты не дыши — вдруг спорами плеваться начнет, паскуда? Тебе надо в руки его взять, да в топку засунуть. Если ростки к тебе тянуть начнёт — стряхивай. Быстро присосаться не должен — в кипятке полежал, но в виду имей. Сильная тварь, матёрая. Кто и подсадил-то тебе такую?

Лесник раскрыл топку, в которой ярко горел огонь. А я ещё с утра удивлялся — откуда это дымом тянуло? В маленьком закутке стало посветлее. Неровный свет поселил на стенах большие пляшущие тени, смотревшиеся тревожно, как раз под стать ситуации. Протянув мне голицы, дед пододвинул ведро между мной и пламенем. Я натянул варежки повыше — мало ли что означало это «присосаться» и «ростки тянуть». Снял с миски булыжник, отложив в сторону. Алексеич не сводил глаз с моих рук. У него в левой появилась кочерга, а в правой — тот складной нож с белкой, которым он недавно открывал сгущёнку.

Нажав на ближний ко мне край миски, я чуть наклонил её. Из появившейся щели в сторону пламени тут же показались три тонких проволочки, похожих на усы клубники. И зашарили, оскальзываясь, по поверхности ведра. Дотянулись до края, видимо, нагревшегося от огня, и отдёрнулись обратно, продолжая скользить там, где, видимо, железо было холоднее.

Я убрал миску, сильнее наклонив ведро к топке. На дне лежало что-то, напоминавшее чайный гриб, которые раньше почти в каждом доме плавали на кухнях в трёхлитровых банках с задумчивым видом. Скользкая на вид поверхность была усыпана такими же «усами», только коротенькими. Хорошо, что на этом чём-то не было глаз — было бы ещё страшнее. Хотя куда уж.

— Не тяни долго, — напряженный голос старика царапнул по ушам. Глянцево-чёрная студенистая масса вздрогнула и начала тянуться, будто покрывая тонкой пленкой стенку ведра с моей стороны, вытягиваясь вверх.

Я опустил руки внутрь, пытаясь ухватить расползавшееся во все стороны невнятное тёмное месиво. По ощущениям было похоже на медузу, хотя я никогда до сих пор не держал в руках медуз, тем более в брезентовых варежках. Стараясь не выпустить жуткое чёрное желе, бросил его в топку. Почти всё улетело в огонь, зашипев и удушливо завоняв, почему-то, палёным волосом. Часть осталась на ткани.

— Голицы в топку, Славка! — выдохнул дед.

Стягивая одну варежку, я почувствовал, как что-то кольнуло в правое предплечье. Резко провёл царапавшей тканью, отодрав вместе с кожей тонкий шевелящийся ус, что уже начинал уходить под кожу. И швырнул всё в пламя. Дед со звонким стуком захлопнул чугунную дверцу и буквально вытащил меня на улицу, под нестерпимо яркий свет утреннего Солнца, усадив на лавку.

Меня шатало даже сидя. Перед глазами плясал амбар. Дедовы портянки на верёвке будто в ладоши хлопали, хотя ветра не было и в помине.

— Борись! Не пускай его, Славка! Ты должен победить! — голос лесника звучал откуда-то издалека, хотя он, вроде бы, сидел рядом, держа меня за плечи.

Катя. Моя Катя. «Бывшая», как учил говорить Хранитель. Я увидел, как она положила в пласт говядины три раскрытых булавки. И как скормила это Чапе. Собака недоверчиво обнюхала любимое лакомство и руки хозяйки, что пахли железом. Но поверила человеку, которого любила. И съела всё без остатка. И легла, положив морду на передние лапы, глядя на отвернувшуюся от неё женщину хозяина. Большими, влажными, чуть грустными глазами.

— Ярик, а ты скоро сегодня? Чапа как-то странно выглядит, не заболела ли? — услышал я голос, который так любил.

Пирог, яблочный с корицей, та самая фирменная Катина шарлотка. Вот он появляется из духовки, румяный и ароматный. Вот стоит на подоконнике, остывая от жара. А вот руки неторопливо, по щепотке, рассыпают на золотисто-кремовую поверхность какой-то чёрный порошок. Едва заметные точки которого пропадают, будто всасываясь в тесто. Руки заворачивают пирог в рушник, вышитый красными нитками. И мы везём угощение моим родителям.

А вот и я. Сплю. Крепко. Дорожка слюны на щеке. Красная полоса от подушки на ней же. Рот закрыт. Женская рука зажимает нос. Через несколько секунд губы расходятся, а между ними другая рука вставляет какую-то деревянную трубочку, сплошь покрытую странными знаками, похожими не то на руны, не то на иероглифы. Бывшая дует в трубку — и споры Чёрного Дерева попадают в спящего Ярика Змеева. А он продолжает крепко спать. А я вижу, как в лёгких, скрытых кожей, мышцами и рёбрами, начинает формироваться тёмный сгусток. Пятно Тьмы.

Перед раскрытыми глазами начали проявляться контуры двора. Первым прорезал небо колодезный журавль. Казалось, что его шея-стрела указывала мне на что-то важное. Опустив взгляд, я увидел на правом предплечье, там, куда кольнул чёрный ус, маленькую, со спичечную головку размером, ранку. Из неё выползал извивающийся отросток, маленький, миллиметра три-четыре, и толщиной чуть больше волоса. Вслед за ним выступила ярко-алая, от солнца, что ли, капля крови. И будто вскипела прямо на глазах — покрылась пузырьками, словно кто-то капнул на неё перекиси. А росток, дёрнувшись судорожно ещё пару раз, вспыхнул и замер. Осталось тающее в воздухе облачко вонючего дыма. И серый пепел, растворившийся в красном пятне. Тут же застывшем корочкой, как на старой ссадине.

— Опять Дуб не ошибся. Столько Яри я никогда ни в ком не видел. Ты молодец, Яр! Ты победил! — Алексеич радостно хлопнул меня по плечу.

А я продолжал сидеть не шевелясь, сглатывая злые ядовито-горькие слёзы. Которые опять текли внутрь.

Обедали в горнице. Дед поставил на стол здоровенную сковороду картошки с грибами, а рядом — миску густой настоящей сметаны. Всё приготовление я пропустил — сидел на нижней ступеньке крыльца, накрыв левой ладонью ту ссадину над правым запястьем. А перед глазами снова и снова крутились образы, что я собрал из «памяти» чёрного слизня. Теперь я знал, откуда берутся эти пятна Тьма. И как различать их носителей. И тех, кто превращает обычных живых людей в плодородный эмоциональный субстрат для полуразумных паразитов. Знал и то, что симбионты будто объединены в общую сеть, вроде грибницы, только нити мицелия были не физическими, а энергетическими. Знал, что Чёрное Дерево почувствовало, как завял один из бесчисленного множества его ростков. И что теперь будет искать и выяснять, где это случилось и почему. Но сюда его слуги не доберутся.