Вонгозеро. Живые люди (СИ) - Вагнер Яна

— Все на выход, собираться можно вечно, уже половина пятого, ждать больше нельзя, — и тогда Марина с Ирой вывели детей; когда все уже были снаружи, Сережа сказал мне:

— Пойдем, Анька, закроем все.

Выключив везде свет, мы немного постояли в прихожей, у самой входной двери. Сквозь большие окна внутрь дома по-лунному мягко заглядывал неяркий уличный фонарь, отбрасывая на светлый, испещренный паутиной мокрых следов пол вытянутые, бледные тени. В дальнем углу коридора белел какой-то смятый, забытый листок бумаги. У нас под ногами, в небольшой лужице подтаявшего снега, мокли ненужные теперь тапочки, почему-то их было пять штук, именно пять, и я наклонилась, чтобы собрать их, нужно найти шестой, обязательно нужно найти его, он наверняка где-то здесь, и составить их аккуратно, парами.

— Аня, — сказал Сережа за моей спиной.

— Сейчас, — ответила я, сидя на корточках и заглядывая под калошницу, — я только найду…

— Не надо, — сказал Сережа. — Брось. Пойдем.

— Ну подожди полсекунды, — начала я, не оборачиваясь, — я только… — и тогда он положил руку мне на плечо:

— Вставай, Анька, все, — и когда я поднялась и взглянула ему в лицо, улыбнулся: — Ты как капитан, последним покидающий судно.

— Не смешно, — ответила я, и тогда он обнял меня и сказал мне в ухо:

— Я знаю, малыш. Давай не будем затягивать этот момент, пойдем скорее, — и шагнул через порог, и стоял снаружи с ключами в руке до тех пор, пока я не вышла за ним.

Леня с Мариной были уже возле своей машины и устраивали девочку на заднем сиденье, закрепляя ремешки детского кресла, а папа, Мишка и Ира с мальчиком стояли поодаль и смотрели, как мы запираем дверь.

— Ира, вы с Антошкой поедете с отцом на Анькиной Витаре, — сказал Сережа, — пап, возьми у Ани ключи, Мишка, садись в машину.

— Пойдем, Антон. — Ира взяла мальчика за руку, и он молча пошел за ней, но перед самой машиной неожиданно выдернул руку из ее ладони и громко сказал:

— Я хочу с папой.

— Мы поедем с дедушкой, Антон, а папа поедет рядом, и мы будем говорить с ним по рации. — Ира наклонилась к нему и взяла его за плечи, но мальчик оттолкнул ее.

— Нет! — крикнул он. — Я поеду с папой!

Мишка, уже успевший залезть в машину, высунулся снова, чтобы посмотреть, что происходит, — а мальчик запрокинул голову, чтобы видеть наши лица; все мы — четверо взрослых — стояли вокруг него, ему мешал глухо застегнутый под подбородком капюшон, и он выгнул спину, чтобы удобнее было смотреть на нас, — это была почти угрожающая поза, он стоял со сжатыми кулаками, но не плакал, глаза у него были широко раскрыты, губы поджаты, он оглядел нас медленно, одного за другим, и еще раз крикнул — очень громко:

— Я поеду с папой! И с мамой!

— У него была сложная пара недель, — сказала Ира вполголоса. Сережа сел на корточки возле сына и начал что-то говорить ему, видно было, что он растерян и сердит, мальчик не слушал его и яростно мотал головой, туго упакованной в капюшон, и тогда я сказала:

— Борис Андреевич, верните мне ключи, Мишка, вылезай, мы поедем на Витаре, а Ира с Антоном сядут к Сереже.

Мальчик немедленно повернулся и, схватив Иру за руку, потащил ее к машине; Сережа беспомощно посмотрел на меня и сказал:

— Только до Твери, Анька, а потом пересядем.

Я кивнула ему, не поднимая глаз, и протянула руку за ключами от машины. Папа Боря подошел ко мне поближе.

— Анюта, может, я поведу, темно уже, — спросил он, и я ответила — сразу, не дав ему закончить фразу:

— Это моя машина, я вожу ее пять лет, и сейчас поведу ее тоже я, и хотя бы об этом мы спорить не будем, ладно?

— Она прекрасно ездит, пап, — начал Сережа, но я прервала его:

— Давайте не будем больше терять времени, открой, пожалуйста, ворота, и поехали наконец, — и села за руль. Как я ни старалась бесшумно закрыть водительскую дверь, она все равно оглушительно хлопнула.

— Жесть, — сказал Мишка с заднего сиденья. Я поймала его взгляд в зеркальце заднего вида и постаралась улыбнуться:

— Похоже, это будет та еще поездочка, Мишка.

Пока Сережа открывал ворота, папа Боря подошел к Лендкрузеру и громко крикнул Лене в открытое окошко:

— Значит, так, Ленька, едем паровозом, рации у тебя нет, поэтому смотри, не теряйся. Выезжаем на Новую Ригу, а потом по большой бетонке на Тверь, при хорошем раскладе через полтора-два часа доберемся. Деревни проезжаем без остановок, никаких пописать ребенку — если что, пускай в штаны писает. Если все-таки потеряетесь — встречаемся перед въездом в Тверь. И да, все смотрим заправки — если что-нибудь будет работать, нам пригодится все топливо, которое мы сможем купить по дороге, — в Анькину машину вашу солярку не зальешь. — Если Леня что-то и ответил ему, я уже этого не услышала из-за шума работающих двигателей; папа несколько раз хлопнул рукой по крыше Лениной машины, повернулся и забрался на соседнее со мной сиденье.

— Ну, поехали, — сказал он.

И мы поехали.

Чтобы не оглядываться на остающийся позади темный дом, я открыла бардачок, хлопнувший сидевшего рядом папу по коленям, нашарила пачку сигарет и закурила, а когда он тоже щелкнул зажигалкой и салон немедленно наполнился едким дымом, с силой дернула кнопку стеклоподъемника, и пассажирское окошко опустилось до предела. Это было почти невежливо, и я чувствовала, что он смотрит на меня, — но убрала палец с кнопки и оставила все, как есть, а он, не говоря ни слова, завозился с рацией. Не сговариваясь, до конца поселка мы ехали медленно — впереди Ленин Лендкрузер, за ним — Сережа; не знаю, смотрел ли кто-нибудь по сторонам, — я видела перед собой только красные огоньки Сережиной машины, до тех пор, пока за спиной не осталась перечеркнутая металлическая табличка; пятьсот метров до поворота, автобусная остановка — если сейчас повернуть голову вправо, еще будет видна вся наша маленькая деревня, освещенное пятно посреди темного поля, с двух сторон зажатое полоской леса, разномастные домики, среди которых глаз привычно выхватывает знакомую крышу, еще сто метров, двести, еще нельзя оборачиваться — и тут с обеих сторон надвинулся лес, и сразу стало темно, неподвижные деревья, едва присыпанный снегом асфальт и две большие черные машины впереди, теперь можно было повернуть голову, но смотреть уже было не на что — все неосвещенные лесные дороги похожи одна на другую, и неважно, находятся они в километре от твоего дома или за тысячу километров от него, мир твой немедленно делается ограничен тонкой оболочкой машины, хранящей тепло и выхватывающей светом фар только маленький кусочек дороги перед колесами.

Рация, которую папа Боря пристроил на кожаный подлокотник между нашими сиденьями, замигала и захрустела — и в ней немедленно раздался Сережин голос, как будто он говорил уже какое-то время:

— …не едет почти на этом говне. Не знаю, что там у Леньки за солярка была, надеюсь, что не летняя, хорошо бы по дороге заправку найти работающую, как думаешь, пап, реально?

Пока он говорил, сквозь шипение и помехи я услышала музыку — Сережа всегда убавляет звук, когда пользуется рацией, но оказывается, ее все равно слышно, — и тонкий голос мальчика, слов которого разобрать было невозможно; я увидела его лицо в заднем стекле автомобиля — наверное, он стоял на коленях на заднем сиденье машины и тянул руку, чтобы стереть испарину со стекла, но не дотянулся и просто стал смотреть в нашу сторону; а рядом — светловолосую голову его матери. Я видела только ее затылок, она не поворачивалась, но, вероятно, что-то сказала мальчику, потому что было слышно Сережу:

— Оставь его, Ир, пусть сидит, как хочет, ехать далеко, ему будет скучно.

Я подавила желание помахать мальчику рукой — он все равно не увидел бы меня, и нащупала правой рукой микрофон — прежде чем его успел взять папа Боря, чтобы поговорить про заправки.