Башня. Новый ковчег-5 - Букреева Евгения

Каждый вечер Маруся приходила на их совместный ужин словно закутанная в непрошибаемый кокон. И Павел тоже закрывался, леденел. Они были с друг другом подчёркнуто вежливы, обращались исключительно на «вы» и по имени-отчеству, швыряясь друг в друга этими бесконечными «григорьевичами» и «григорьевными» словно камнями. Анна пыталась разрядить обстановку, вовлечь их в общую беседу, но тщетно – оба замыкались и отделывались односложными фразами. Борька тоже вносил свою лепту, правда иногда Анне казалось, что лучше бы он этого не делал. Бесконечные Борины шуточки и заигрывания, на которые Маруся теперь никак не реагировала, становились день ото дня всё настойчивей и беспардонней, а в последний раз он увлёкся до такой степени, что Павел чуть не сорвался, прикрикнул на него, и Анне стоило большого труда сгладить эту неловкость.

– Он что, совсем берега потерял? – возмущался Пашка, когда они уже разошлись по своим комнатам. – Ань, ну скажи, это уже за гранью! Он что, не понимает? Или он нарочно?

Анна вспоминала, как в детстве, когда они ссорились, а они ссорились не сказать, чтобы часто, но всякое бывало и драки тоже, Пашка потом так же жаловался ей на Борьку, который действительно иногда мог вывести из себя кого угодно. Но тогда они были мальчишками или подростками, а сейчас – господи, два взрослых состоявшихся мужика, чуть ли ни самые уважаемые и значимые люди в Башне – а всё туда же.

– Паш, ну чего ты? – пряча улыбку, говорила она, наблюдая, как он раздражённо вышагивает по их маленькой комнатке. – Это же Борька, его уже не переделать. И он не нарочно. Просто, ну… нравится она ему, он так ухаживает.

– Да мне плевать, как он там ухаживает! Пусть тут хоть со всеми бабами переспит, если неймётся. Но он же нарочно, Ань. Злит меня! Потому что… ну… она же…

– Что она же?

Павел останавливался, отворачивался и ерошил пятернёй волосы. Он всё никак не мог сказать «моя сестра», хотя это уже было готово сорваться с его губ, но что-то сдерживало, мешало, становилось комом в горле.

– Не злись.

От её голоса он словно оттаивал, она чувствовала, как спадает напряжение, а потом он, не выдержав, поворачивался к ней, всё ещё сердитый, раскрасневшийся, и говорил, но уже без прежней злости в голосе:

– И всё-таки я ему однажды втащу. Ухаживает он… казанова недоделанный.

Отчасти Анна понимала негодование Павла. Литвинов, что и говорить, вёл себя как последний идиот, видел же, прекрасно видел, что всё непросто, и всё равно, как шлея под хвост попала. Но дело было не в нём. Дело было в ней, в Марусе. И в отце – их с Павлом общем отце.

Ни для кого, кто более-менее близко знал Павла, не было секретом, что своего отца Пашка боготворил, считал кумиром, почти идеалом – он и в инженеры-то пошёл, чтобы быть как отец. А тут, как нарочно – сначала чёртов дневник с всплывшей мутной историей, а следом – ещё один удар, внебрачная сестра, выскочившая перед ним, как чёрт из табакерки. И Пашка замкнулся, не в силах переварить эту новую информацию, принять её. Может быть, при иных обстоятельствах всё прошло бы легче, но простых путей жизнь им не припасла, и у Павла было то, что было: Ника, которую держал наверху в заложницах его спятивший кузен, сложный запуск станции, никак не желающий идти по графику, отсутствии связи с внешним миром, да ещё плотное кольцо блокады, вносящее свою лепту в и без того нелёгкие будни. Слава богу, там, на военном этаже серьёзных попыток штурма не было, и, тем не менее, то на одном входе, то на другом частенько вспыхивали перестрелки, и непонятно было, то ли это люди Рябинина прощупывают их оборону, то ли просто нервы у обеих сторон на пределе. Анну всё это тоже не радовало. Добавлялись новые раненые, к счастью, пока лёгкие: позавчера одного солдата ранило в ногу, повезло, задело по касательной, почти царапина, и всё же, а вчера и вовсе пулю в предплечье получил капитан Алёхин, молодой отчаянный парень, мальчишка совсем, упёртый, как Савельев – Анна хорошо знала эту породу. В их импровизированный госпиталь лечь упрямый капитан наотрез отказался, дал себя перебинтовать и умчался к своим бойцам, не слушая ругань Пятнашкина – на бранные слова старый фельдшер не скупился…

Перебирая эти невесёлые мысли, перепрыгивая со странных отношений брата и сестры Савельевых на вихрастого капитана Алёхина, который вчера зло и задорно морщился, когда Катюша делала ему перевязку, Анна дошла до поворота, и вдруг, повинуясь какому-то внезапному порыву, свернула не к выходу из общежития, а направо, туда, где находилась Марусина комната. Анна давно хотела поговорить с ней, да всё никак не могла выбрать время. А сейчас она, скорее всего, ещё не ушла на смену, и, возможно, у неё найдётся десять минут. Анна не очень понимала, что именно она ей скажет. Но что-то сказать было надо. Потому что на Пашку надежды никакой. Раз уж упёрся, так и будет молча переживать – тут Борис прав, зная Савельева, можно смело предполагать, что это рискует затянуться на годы. А Маруся всё-таки женщина, и, если удастся убедить её сделать первый шаг… Да – Анна встряхнула головой, укрепляясь в своём решении – им просто надо поговорить. Об отце, о своих отношениях. Они же родные люди, и… так похожи, просто невероятно похожи, хоть и от разных матерей. Оба пошли в отца – упрямые, сильные, смелые.

У Марусиной комнаты Анна притормозила, собираясь с мыслями, и уже почти коснулась дверной ручки, как дверь резко распахнулась. Она едва успела отскочить в сторону, иначе Борис (а это он пулей выскочил в коридор, взъерошенный, злой, держась рукой за щёку) наверняка сбил бы её с ног.

Увидев Анну, он чертыхнулся, смутился и быстро убрал руку от щеки, на которой отчётливо проступало красное пятно.

– Аня, ты тут откуда? – недовольно проговорил он.

– Это ты тут откуда? И что у тебя с лицом?

– С лицом? А что с лицом? – Борис отвёл глаза. – Нормально у меня всё с лицом, просто некоторые, – он с опаской покосился на дверь. – Шуток не понимают. Нервные все стали. Чуть что… а-а-а, – он махнул рукой. – Подумаешь, то же мне… Ненормальная она, ты там поосторожнее с ней, – закончил он и, пробормотав под нос ещё парочку ругательств, поспешно зашагал по коридору к выходу.

Анна открыла дверь и зашла в комнату. При её появлении Маруся, сидевшая на кровати, вскинулась, повернув раскрасневшееся от гнева лицо.

– Чего вам опять… а, это ты…

– Господи, Марусь, что тут у вас с Борькой произошло?

Вопрос, который задала Анна, вполне можно было отнести к разряду риторических, и так было понятно, что произошло, и почему Маруся кипит от негодования.

– Он что, совсем придурок, этот ваш Борька? – зло проговорила Маруся. – Нет, Ань, за кого он меня принимает? За шлюху из борделя? С чего он вообще решил, что может вот так врываться с утра пораньше со своими идиотскими притязаниями. Я, говорит, Марусенька, не могу больше так, ночей не сплю, всё о ваших прекрасных серых глазах думаю. Не дайте пропасть одинокому страдальцу, удовлетворите любовный пыл, иначе сгину во цвете лет. Глаза ему мои серые покоя не дают! Страдалец хренов! Нахал!

– Нахал, – согласилась Анна, с трудом сдерживая смех.

– Я что, – продолжала возмущаться Маруся. – Похожа на легкодоступную женщину, которой можно прогнать вот такую пургу и сходу прыгнуть в постель? Я что, повод ему давала? Что он вообще о себе возомнил, этот ваш Борька? Или он думает, что настолько неотразим, что ему достаточно захотеть и всё… Так что ли?

Скорее всего именно так Борис и думал, по крайней мере, раньше его тактика срабатывала безукоризненно. Вот только с Марусей у него что-то пошло не так. Почему-то эта идиотская история развеселила Анну. Она вспомнила Борькино перекошенное и обескураженное лицо и прыснула.

– Ань, ну вот чего тут смешного? Что он ко мне привязался? Баб, что ли других нет? Вон, пусть к Юльке Коробейниковой, с насосной станции, идёт. Она давно на него глаз положила, уже несколько дней ко мне пристаёт с вопросами о нём. Чего он на мне зациклился? Заявился тут, спать он не может, идиот. Павиан озабоченный. Вот он кто!