Бледный король - Уоллес Дэвид Фостер

Тут, наверное, еще нужно затронуть другой вопрос ключевой мотивации, тесно связанный с темой правдивости и доверия, поднятой в нескольких ¶ выше, а именно: с чего вдруг вообще документальные мемуары, если я в первую очередь автор художественной литературы? Не говоря уже о вопросе, зачем ограничивать мемуары одним давно прошедшим годом в изгнании от всего, что меня хотя бы отдаленно волновало или интересовало, когда я служил не более чем крошечным эфемерным машинным винтиком в огромной федеральной бюрократии [38]? Здесь может быть два разных правильных ответа, один – личный, второй – более литературный/гуманистический. В плане личного первым делом тянет сказать, что это просто не ваше дело… вот только один недостаток обращения непосредственно и лично к вам в наших культурных реалиях 2005 года заключается в том, что больше, как мы с вами знаем, не существует мало-мальски четкой черты между личным и публичным или, скорее, между личным и перформативным. Среди очевидных примеров: сетевые логи, реалити-шоу, камеры мобильных, чаты… не говоря уже о радикально возросшей популярности мемуаров как литературного жанра. Конечно, «популярность» в этом контексте – синоним прибыльности; и вообще-то в плане личных мотиваций должно уже хватать одного этого. Учтите, что в 2003 году аванс среднего автора [39] за мемуары был почти в 2,5 раза выше, чем за художественное произведение. Истина проста: я, как и многие другие американцы, понес в нестабильной экономике последних лет некоторые потери, и эти потери совпали во времени с увеличением моих финансовых обязательств параллельно с моими возрастом и ответственностью [40]; и тогда как самые разные американские писатели – и с некоторыми я знаком лично, включая одного, кому еще весной 2001 года лично одалживал деньги на элементарные бытовые расходы, – недавно сорвали банк на мемуарах [41], и я был бы полным лицемером, если бы притворялся, будто слежу и следую за рыночными силами меньше других.

Впрочем, как знают все зрелые люди, в человеческой душе могут сосуществовать очень разные мотивы и чувства. Такие мемуары, как «Бледный король», невозможно написать только из финансовых соображений. Один из парадоксов профессионального писательства – книги, написанные только ради денег и/или славы, почти никогда не приносят ни того, ни другого. Правда в том, что у нарратива, окружающего это предисловие, есть значительная общественная и художественная ценность. Может показаться, будто я много о себе мню, но смею вас заверить, я бы не стал и не смог вбухивать в «Бледного короля» три года тяжкого труда (плюс лишние пятнадцать месяцев на юридические и редакторские пляски с бубном), если бы сам в это не верил. Взгляните, например, на мысль, записанную в точности со слов мистера Девитта Гленденнинга – младшего, директора Регионального инспекционного центра Среднего Запада в основное время моей работы там:

Если знать точку зрения человека на налоги, можно определить и всю [его] философию. Налоговый кодекс, когда вы его узнаете поближе, воплотит для вас всю суть [человеческой] жизни: жадность, политику, власть, доброту, милосердие.

К качествам, которые приписывал кодексу мистер Гленденнинг, я с почтением добавлю еще одно: скука. Непрозрачность. Недружелюбность к пользователю.

Все это можно сформулировать по-другому. А если покажется суховато и заумно, это просто я так свожу все к самому абстрактному скелету:

1985 год – критический для американского налогообложения и правоприменения американского налогового кодекса Налоговой службой. Вкратце в тот год произошли не только фундаментальные изменения в оперативном мандате Службы, но и кульминация запутанной внутриведомственной битвы сторонников и противников активной автоматизации и компьютеризации налоговой системы. По сложным административным причинам именно Региональный инспекционный центр Среднего Запада стал одним из полей, где развернулась заключительная фаза этого сражения.

Но это только один аспект. Как отмечалось в сноске намного выше, в глубине под этой операционной битвой за человеческое/цифровое обеспечение соблюдения законодательства разворачивался конфликт за саму миссию и смысл Службы – конфликт, чьи последствия раскатились от коридоров власти в министерстве финансов и Трех Шестерках до самого застойного и захолустного окружного подразделения. На высочайших уровнях боролись, с одной стороны, традиционные, или «консервативные» [42], чиновники, считавшие налоги и их администрирование ареной социальной справедливости и гражданской добродетели, а с другой стороны – более прогрессивные, «прагматичные» законодатели, ценившие превыше всего рыночную модель, эффективность и максимальную отдачу вложений в годовой бюджет Службы. Если сводить к сути, вопрос стоял так: должна ли и в какой степени Налоговая работать как коммерческое предприятие?

Пожалуй, на этом в резюмировании мне лучше и остановиться. Если умеете искать и разбираться в правительственных архивах, можете найти многотомную историю и теорию каждой стороны дебатов. Это все публичная информация.

Но только вот в чем штука. И тогда, и сейчас об этом хоть что-то знают очень немногие обычные американцы. Как и о глубоких переменах, которые постигли Службу в середине 1980-х и теперь непосредственно влияют на то, как устанавливаются и обеспечиваются налоговые обязательства граждан. И причина этого невежества – вовсе не секретность. Несмотря на хорошо задокументированные паранойю и нелюбовь к публичности у Налоговой [43], секретность тут ни при чем. На самом деле граждане США не знали / не знают об этих конфликтах, реформах и высоких ставках потому, что тема политики и администрирования налогов очень скучная. Гнетуще, поразительно скучная.

Невозможно переоценить важность этого момента. Взгляните с точки зрения Службы на преимущества унылости, невразумительности, умопомрачительной сложности. Налоговая – один из самых первых государственных органов, узнавших, что эти качества помогают закрыться от общественных протестов и политической оппозиции. Неподступная скука на самом деле щит куда прочнее, чем секретность. Ведь главный недостаток секретности как раз в том, что она интересна. Тайны манят; люди ничего не могут с собой поделать. Не забывайте, период, о котором мы говорим, – всего спустя десять лет после Уотергейта. Если бы Служба пыталась скрывать или заметать свои конфликты и конвульсии, какой-нибудь предприимчивый журналист(ы) мог бы их разоблачить, привлечь внимание, интерес и скандальную шумиху. Но получилось с точностью до наоборот. Получилось, что большая часть высоких политических дебатов два года разворачивалась у всех на виду, например на открытых слушаниях Совместного комитета по налогообложению, Подкомитета Сената по процедурам и законодательным актам минфина, Совета заместителей и помощников комиссаров Налоговой службы. Эти слушания – скопления анаэробных мужчин в унылых костюмах, которые говорили на безглагольном канцелярском языке – заменяя слова «план» и «налоги» терминами вроде «стратегический шаблон применения» и «вектор прибыли» – и по одному только регламенту добивались консенсуса целыми днями. Об этом – почти ни слова даже в финансовой прессе; догадаетесь сами почему? Если нет, задумайтесь о том, что почти все протоколы, записи, исследования, белые книги, поправки к кодексам, постановления о доходах и процессуальные записки открыты для изучения со дня публикации. Даже запрос по FOIA не нужен. Но как будто ни один журналист ни разу в них не заглядывал – и по уважительной причине: это непрошибаемая скала. Глаза закатываются уже на третьем или четвертом ¶. Вы даже не представляете насколько [44].