Посольский город - Мьевиль Чайна

Те из моих сменных родителей, которые ещё работали, устроили вечеринку в мою честь, и меня саму удивило то, с какой радостью я вошла в свою старую детскую, где обнималась, целовалась, плакала и обменивалась приветствиями с этими милыми мужчинами и женщинами, из которых одни обескураживающе постарели, а другие как будто совсем не изменились.

— Я же говорил, что ты вернёшься! — твердил папа Шемми, когда я танцевала с ним. — Я же говорил! — Они разворачивали бременские безделушки, которые я им привезла. — О, это слишком, моя дорогая! — воскликнула мама Квиллер, увидев браслеты с эстетическими приращениями.

Моего мужа папы и мамы приветствовали с робостью. Весь вечер, пока я напивалась, он, задиристо улыбаясь, стоял в украшенном лентами зале и непрерывно отвечал на одни и те же вопросы о самом себе.

Пересеклись мои пути и кое с кем из моих былых товарищей по детской, например с Симмоном. А вот Йогна я не видела, хотя втайне надеялась на встречу. Зато у меня появились новые друзья, из далёких от меня прежде слоёв общества. Меня стали приглашать на вечеринки к служителям. И хотя раньше я не относилась к их кругу, но, ещё пока я готовилась стать лётчицей, Послоград стал слишком тесен, чтобы я могла избежать встреч с ними. Теперь люди, служители и послы, которых в былые времена я знала лишь по именам или понаслышке, внезапно стали знакомыми, и даже больше. Но не все, кого я рассчитывала встретить, оказались на месте.

— А где Оутен? — спросила я о человеке, который часто выступал в наших послоградских тридах с сообщениями служителей. — Где папа Реншо? Где ГейНор? — о том пожилом после, одна из которых, принимая меня в Язык, сказала «Ависа Беннер Чо, не так ли?» с непередаваемой, великолепно сбалансированной интонацией, которая стала частью моего внутреннего идиолекта настолько, что, когда бы я ни представлялась полным именем, это размеренное, произнесённое её голосом «не так ли» непременно всплывало в моём сознании. — Где ДалТон? — спросила я о после, прослывшем умными, склонными к интригам и не скрывавшими своих разногласий с коллегами, как это было принято; с ними мне особенно хотелось познакомиться с тех пор, как я узнала, что это они публично не сдержали гнева, когда лопнул тот миаб, в моём детстве.

Оутен ушёл в отставку и жил на свои скромные местные богатства. Реншо умер. Молодым. Это меня опечалило. ГейНор умерла, сначала одна, потом, сразу за ней, другая, от обручевого шока и потери. ДалТон, насколько я поняла, исчез или его заставили исчезнуть — после продолжительных разногласий с коллегами, вылившихся, как мне намекали, в серьёзные выяснения отношений и особенно тёмное дело о междоусобной борьбе служителей. Заинтригованная, я пыталась разузнать подробности, но не вышло. Как возвращенка, я могла задавать вопросы о послах напрямую, что было, в общем-то, не принято, однако я знала, до каких пор можно настаивать, а когда следует остановиться.

Не сомневаюсь, что это была иллюзия, однако тогда мне казалось, будто пребывание вовне сделало меня острее на язык, саркастичнее, умнее. Люди хорошо относились к Скайлу и были очарованы им. И он ими тоже. Побывав в нескольких мирах, в Послоград он попал неожиданно, точно вошёл через дверь, которая вдруг открылась в стене. Он исследовал. Наш статус ни для кого не был секретом. О браках с неэкзотами в Послограде слышали, но воочию таких пар не видели, а потому мы приятно щекотали нервы. Мы по-прежнему ходили везде вдвоём, но со временем всё реже, так как круг его личных знакомств непрестанно расширялся.

— Осторожно, — предупредила я его после одной вечеринки, где с ним заигрывал мужчина по имени Рамир, приращениями придавая своему лицу возбуждающий, по меркам здешней эстетики, вид. Я никогда не замечала, чтобы Скайл интересовался мужчинами, но всё же. — Гомосексуальность здесь не в чести, — сказала я ему. Разрешена только послам.

— А как же та женщина, Дамье? — спросил он.

— Она служитель, — ответила я. — И потом, я же не сказала, что это противозаконно.

— Пикантно, — заметил он.

— О, да, очаровательно.

— А они знают, что однажды у тебя была жена?

— Это же было вовне, дорогой, — сказала я. — Там я могла делать всё, что мне, чёрт побери, было угодно.

Я показала ему, где мы играли детьми. Мы ходили в галереи и на выставки тридов. Скайл был очарован бродячими автомами Послограда, меланхоличными с виду машинами-бродягами.

— Они когда-нибудь заходят в город? — спросил он. Они заходили, но, сколько бы он ни приставал к ним, их искусственные мозги были слишком слабы для того, чтобы рассказать об увиденном.

Конечно, он приехал в Послоград ради Языка, но замечал и другие местные особенности. Его поразили ариеканские живые машины. В домах друзей он, словно оценщик, подолгу изучал их квазиживые артефакты, архитектурные украшения тончайшей работы или редкие медицинские штучки, протезы и тому подобное. Со мной он любил прийти на самый край эолийского дыхания, подняться там на какой-нибудь балкон или смотровой мостик со стороны Послограда и наблюдать стада пасущихся энергостанций и заводов. Да, его интересовало обиталище Языка, но он видел и сам город. Однажды он начал размахивать руками, как мальчишка, и, хотя увидеть его с такого расстояния было невозможно, одна станция дёрнула антенной, как будто в ответ.

Возле самого сердца Послограда было место первого архива. Конечно, каменные завалы могли бы и разобрать, но всё стояло как было с тех пор, как здание рухнуло: полтора с лишним мегачаса, то есть больше половины местного века. Вероятно, первые строители нашего города считали, что людям необходимы руины.

Дети ещё наведывались сюда иногда, как мы когда-то, но в основном поросший травой пустырь служил убежищем животным с Терры и тем представителям местной фауны, которые могли дышать одним воздухом с нами. За ними Скайл тоже подолгу наблюдал.

— Что это? — Рыжее обезьяноподобное создание с собачьей головой быстро лезло вверх по трубе.

— Это называется лиса, — сказала я.

— Она что, изменённая?

— Не знаю. Если и так, то очень давно.

— А это что?

— Галка. Плавниковая кошка. Собака. Что-то местное, не знаю названия.

— Это не то, что называют собакой у нас, — говорил обычно он или тщательно повторял по слогам: «Галка». Но больше всего он интересовался незнакомыми туземными животными Ариеки.

Однажды мы много часов провели на очень жарком солнце. Мы сидели, болтали о том о сём, потом перестали болтать и просто сидели, держась за руки, сидели так тихо, что звери и растения забыли, что мы живые, и начали воспринимать нас как пейзаж. Два существа, каждое длиной с половину моей руки, боролись в траве.

— Смотри, — шепнула я тихо. — Ш-ш-ш. — Неподалёку какое-то мелкое двуногое существо неловко тащилось прочь, волоча окровавленный зад.

— Он ранен, — сказал Скайл.

— Не совсем. — Как всякий послоградский ребёнок, я знала, что это такое. — Смотри, — сказала я. — Вон тот — охотник. — Свирепый изменённый барсучонок в пятнистой чёрно-белой шубе. — То, с чем он борется, называется трунк. И то, что убегает, тоже. Знаю, они кажутся двумя разными животными. Видишь, у того как бы оторван хвост? А у того, который борется с изменённым барсуком, как будто нет головы? Это мозговая и мясная части одного и того же животного. Когда трунка атакуют, они разделяются: мясная часть удерживает хищника, а мозговая убегает в поисках последнего шанса совокупиться.

— Совсем не похоже на то, что водится у нас, — сказал Скайл. — Но… он же, наверное, не терранский? — Мясная часть трунка побеждала, втаптывая барсука в землю. — До того как половина убежала, у него было восемь ног. На Терре ведь не было октоподов, верно? Разве что под водой…

— Он не терранский и не ариеканский, — ответила я. — Его занесли сюда случайно, несколько килочасов назад, на корабле кеди. Эти звери — бродяги. Они, наверное, хорошо пахнут, или ещё что-нибудь в этом роде: на них нападают все, кому не лень. Но животное, которое победит и съест мясную часть трунка, скоро начнёт тошнить, или оно вообще погибнет. Бедные маленькие эмигранты.