Паук у моря (СИ) - Валин Юрий Павлович

Дед — он, конечно, не Дед. Совсем иначе зовут этого мужчину. Уже совсем немолодого, совсем не лощенного (ха! да такое только представь, сразу уписаешься — лощеный Дед⁈). Он одиночка, жутковатый с виду, разговаривающий лишь в случае крайней необходимости, единственный постоянный обитатель Мемория. Длинные сильные руки, поросшие совсем уж седым курчавым волосом, жилистые плечи. Легкая сутулость и мозоли на руках. Он много работает, что уж там говорить — весь крематорий и все здешнее — исключительно на его попечении. Нет, есть еще персонал и начальник, но они только в «печные» дни и на официальные церемонии появляются. Хозяин мертвецкого хозяйства один — Дед.

…Гостья уже пищит, визжит и издает иной непристойной громкости звуки. Лупит пяткой по горячей спине любовника, а он лишь глухо урчит и еще шире раздвигает беззащитные бедра распутницы. Анн ахает снова и снова, кажется, воет уже в полный голос. Голова изумительно пуста, от медицинен-сестры осталось лишь блаженствующее тело. В ночном Мемории можно всё: орать, ругаться, летать в мертвом подвале. Во всей округе и на дороге ни единой живой души, а если кто случайно и услышит, лишь ужаснется. Людям свойственно охотно верить в призраков, в оживающих мертвецов и случайных злодейских некромантов — оно же такое естественное и всем известное. Вот в истовый оргазм верят очень немногие.

Да, Анна Драй-Фир имеет, пусть не очень глубокое, но все же медицинское образование. Ну, образование Медхеншуле, конечно, полная ерунда, по сути, горсть ламьих какашек, а не знания. Но опыт⁈ Можно прекрасно изучить, как работают группы мышц, осознать, как лучше расслаблять человеческое тело, можно четко понять взаимосвязь болей и приятных ощущений, можно уловить и запомнить уйму иного крайне полезного и малоизвестного. И абсолютно не понимать, отчего пьяной ленивой девушке так глубоко и немыслимо хорошо? Разве не самое странное чудо?

Это Дед. Он все знает. Иногда Анн кажется, что он всегда здесь жил. В смысле, был здесь еще до строительства Мемория, до основания Хамбура и вообще до Первого Прихода дойчей. А может, и до первых кочевок вольных племен феаков и тресго — те, конечно, испокон веков здесь обитали, но испокон — это вовсе не «всегда», а от силы двадцать восемь веков, если вспоминать по путаному отсчету Старого мира. Сам же Дед в этом и уверяет. Он хитрый и насмешливый, только это не всегда понятно. Нет-нет, насчет того, что он вечный — идея глупая и неправдоподобная. Просто так кажется, поскольку Анн служителя Мемория с детства знает, а Дед с тех пор почти и не изменился. И неважно, сколько ему лет…

Анн улетает во тьму, не слыша себя, пронзая пылающим телом стены подвала, колосники и черные кирпичи печей, настил кровли, проносясь мимо закопченной трубы, уносясь навстречу неразлучной паре лун. И с бессмысленным восторгом рушась обратно…

«Свайс» Деда валяется на полке в шкафу. Это гражданское нарушение, но простительное — документ — ценность, рисковать им при работах у печей или ворочая камни, неразумно. Как-то Дед спросил: «что ж ты про мою кровь не спросишь? Вообще не интересно?». Анн тогда ругнулась и сказала что-то типа «ты и без АЧС-жетона мне интересный». Дед только и усмехнулся. Давно это было, наверное,еще в третьем классе. А сам Дед помнился… да вот с первой экскурсии в Мемориум и помнился. Стоял человек за спинами сияющего кирасами солдатского строя, опирался на лопату. Сразу видно, местный, мертвецы в гробах и давящая дробь барабанов ему очень даже привычны. Второй раз Анн к нему, наверное, только через год подошла. Вернее, столкнулись у ограды.

— Это кто ж тут свистит? — спросил мужчина, помахивая большой белоснежной кистью.

— Не я, я не умею, — заверила Анн, пятясь к ближайшей статуе и косясь на странный инструмент местного работника — кисть, здоровенная и необычная, смахивала на колдовское оружие.

— Не ты, вижу, — согласился без всякой ухмылки мужчина. — Ну, смотри, хвост не потеряй.

Совершенно непонятно, как он смог рассмотреть пращу, заткнутую за поясок платья на спине девочки.

Анн вынула пращу (по правде говоря, совершенно негодную, поскольку самодельную):

— Развиваю глазомерность. В нашей профессии без этого нельзя. Так и сама фрау Фюр говорит.

— Фрау Фюр, несомненно, права. Но смотри, как бы глазомер на твоей попке не отработали. Поскольку свистит твое оружие, да и кидаться по демонам категорически запрещено. Они ценные, других таких статуй во всем Эстерштайне нет.

— Я по демонам и не думала. Так, в забор кидалась. Скажите, герр рабочий, а птиц тут нет, потому что их дым разогнал? — Анн указала на высокую трубу.

— Птиц ваши соседи-мальчишки разогнали. Они их из рогаток бьют и варить пытаются. Но на травном костре и в дырявом котле получается не очень вкусно, — пояснил рабочий, вполне серьезно.

— «Рогатка», это как? — озадачилась Анн.

— С Холмов тебя взяли, наверное? — сразу догадался крупный лысун. — Будет время, приходи, я тебе рогатку покажу. А пращу спрячь, она тебя выдаст, выпорют разом за все статуи Музея и куда подальше отправят. И тихонько сейчас шныряй, видишь, начальство в Мемории, завтра рыцаря будут провожать.

Бежала между статуй Анн, размышляла, что совет-то умный. Вернее, прямо все советы герра рабочего очень умные. Какой разумный человек, сразу видно, не Школьный. На Деда с Холмов чем-то похож.

Совсем не похож. Это потом выяснилось… и вот сейчас…

…О, боги, сдери нам башку! В глазах аж искрилось… Всё, сейчас летальный оргазм накатит…

…Башку не содрало, но затылок побаливал — имелась привычка у медицинен-сестры 1-го класса колотиться головой о тюфяк, когда уж совсем «забирало». Дед лежал рядом, поглаживал по животу. Анн тоже погладила большую, гладкую голову.

— Поцарапала?

— Куда тебе… у тебя ногти мягкие, — усмехнулся любовник. — Что делать думаешь? Когда в новую дыру переберешься?

— Думаю.

— Ну, думай.

Он прав. Пора. Все чаще спрашивают: «Анни, тебе сколько еще службы-то осталось?», иногда в спину задумчиво смотрят. Вышло время, непременно нужно из Медхеншуле исчезать. И почему-то страшно. Вот шла к цели, шла, о собственном угле мечтала, подсчитывала и рассчитывала, и вдруг страшно.

— Справишься, — сказал в темноту Дед. — Ты умеешь привычки менять. Весьма даже быстро.

Анн молчала. Опьянение — телесное и алкогольное — уходило. Так всегда — быстро уносит, но быстро и возвращает. Недолог рай полного расслабления. А хотелось еще. Медицинен-сестра поднялась на локоть, провела ладонью по мужскому бедру. Ни капли жира, рабочие мускулы, и напряжение скрытое, поскольку оно не для дневных трудов копилось. И самой тут же заново захотелось.

От ее прикосновений — бесстыднее и у ксан не бывает — Дед сладко замычал:

— Вечноголодная фрау.

— В том и дело, — на миг прерываясь, прошептала Анн. — И как мне теперь?

— Найдешь себе. Легко. А Меморий на месте остается. Если соскучишься… — Дед, прерывая сам себя, задохнулся и погрузил пальцы в волосы любовницы.

Верно. Дед всегда всё знает. Поскольку не любовник, а наставник-любовник, и первое слагающее для обоих было всегда важнее. Хотя…

Да ну его к черту, еще и думать сейчас. Анн занялась игрой с мужским напряжением, возбуждением, бурлением дорсальной артерии и страстным подрагиванием губчатых и седалищных мышц. Иногда работа превращается в чистое и тонкое наслаждение. Дед это и зовет «искусством». Смешно, когда так говорят про либе-либе, сначала Анн и не понимала…

Дед замолк, скромно мычать и урчать он уже не мог, а орать на весь подвальный морг не любил. Сдержанный Дедулька, немногословный, зато какой крупный, сильный, уже одуревший…

Лапа сжала затылок, бережно, но властно перевернула-опрокинула увлеченную медицинен-сестру на тюфяк. Сейчас накажет, сурово обойдется. Анн уже попискивала, делая вид, что жаждет увернуться. Либе-либе — вовсе не театр, тут намного интереснее.

Анн не любила мужской тяжести. Некоторые герры отжираются не в меру, а по неуклюжести, так даже трамвай катит куда поаккуратнее их. Но редкие — очень редкие — господа умеют себя достойно применять. О, сдери всем башку, это тоже искусство.