Бомба замедленного действия - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович

— И вам, человеку, не жаль…

— Жаль! Вы будете говорить, господин Воронцов, о детях, о женщинах, о полотнах Рафаэля и Рембрандта, музыке Бетховена и Моцарта, о пирамиде Хеопса и наскальных фресках неандертальцев. О том, что все это конкретно, а то, что там, где-то — абстракция. И почему люди должны ради абстракции… Я прошел через это, господин Воронцов. Через безумную жалость к себе, потому что каждый человек для себя — это все человечество. Но иного выхода нет. Если бы вы знали, что вы, лично вы запрограммированы природой и завтра непременно взорветесь в толпе на площади, и не оставите ничего живого вокруг… и площади самой тоже не останется… Разве вы сегодня же не попытаетесь разбить себе голову о стену? Противоречие: мир не должен погибнуть, и потому мир должен погибнуть. Закон природы.

— Какой закон? Агрессивность как основа разума? Запирающий ген? Так пусть генетики подумают, как от него избавиться.

— Вы против закона природы? Я согласен. Вы — против закона агрессивности как главного биологического принципа разумности. А я — против закона компенсации, который не позволяет взорвать бомбу раньше срока. А в результате все идет по сценарию, определенному природой, и ничего не поделаешь. Но нужно пытаться.

«Бесполезно… Он не слышит аргументов, — думал Воронцов. — Ему законы природы, слава богу, известны лучше, чем мне. И все классовые формации для него вторичны, подчинены законам физики и биологии. Если человек дошел до фанатизма, его не переубедишь. Как не смогли мы переубедить своих сталинистов. Как не смогли перевоспитать ни одного диктатора. Говорить с Льюином нужно на языке его науки. И значит — не мне. Самое страшное, что он вовсе не варвар. То, что он говорит и делает — от совести, от чувства ответственности, которое перешло все границы. А могут ли быть границы у совести? Совесть человека не существует, если нет человечества. А совесть человечества — что это такое? Она еще не проснулась в нас? В космос мы вышли, а мыслить космически не научились. И он, Льюин, не научился тоже. Делает глупости, что-то понимая больше других, а чего-то не понимая вовсе. Нет, сейчас его не убедить. Нужно иначе.»

— Если вы хотите взорвать бомбу раньше срока, то почему один? Некоторые ваши военные… Достаточно Комитету нарушить принцип молчания…

— Вы думаете, что людям станет легче жить, если они узнают, для чего живут на самом деле? И легче ли будет принять решение, которое они должны будут принять? В дискуссиях пройдут века, а запал будет тлеть, понимаете? Не всегда демократия благо. А военные… У них другие цели, и вам это известно. Другая шкала ценностей. И не смогут они начать войну, разве вы этого не понимаете? Закон компенсации таким образом не обойти. Нужен иной подход, и наше решение скрыть истину от военных было правильным.

— Это ваши-то призывы к войне — иной подход?

— Слова, — отмахнулся Льюин, — они тоже нужны, но толку от них мало. Решение в другом. Вы знаете, сколько сейчас на планете экстремистских групп, стоящих в решительной оппозиции к своему правительству или друг к другу? Сотни. Есть фанатики, готовые на все. У них деньги. Вы знаете, что Али Адид, этот головорез из Чада, приобрел все, что нужно для производства десятикилотонной бомбы? И никакие контрольные органы МАГАТЭ или ООН ничего не обнаружили! А вы знаете, сколько именно обогащенного урана и плутония исчезло с заводов?.. Я уверен, что конфликт, развязанный экстремистами — самый вероятный конфликт современности. И никто не знает, как будет действовать в этом случае закон компенсации. Решение в том, чтобы увеличить вероятность такого конфликта, довести эту вероятность до единицы. Если закон компенсации можно обойти, то именно так — бомбы будут рваться на своей территории! В этой трагедии заключена возможность для нас всех пережить катастрофу. После ядерной зимы люди вернутся в век пара и начнут все сначала, конец мироздания будет отодвинут, а через сотни лет опять кто-то откроет энергию распада, и опять будет новый Комитет семи, и опять станет ясно, что… И придет очередной Льюин. Или Петров?

«Нет, он все-таки уже не в себе, — думал Воронцов. — Нужно уходить. Неужели Сточерз обманул, и Крымова уже… Нет, я тоже схожу с ума. На что все-таки может пойти Льюин с его дико гипертрофированным понятием о совести человечества? Какая нелепость: ученый, мечтающий спасти тысячи разумных миров, связывается для этого с бандитами. И как это проглядел Роджерс? Может, именно поэтому за Льюиным идут люди из службы безопасности?»

— О вчерашнем взрыве в Африке вы знали заранее? — спросил Воронцов. — А сейчас ждете следующего? Когда? Где?

Он перестал слушать свои мысли, отдался интуиции, смотрел Льюину в глаза. Физик не отводил взгляда, он был честен перед собой и Воронцовым. Ему казалось, что и перед остальными людьми он честен, что все, им сделанное, — действительно единственный выход.

— Завтра, — сказал Льюин. — Где? Неважно. Два ядерных устройства, кустарщина. Даже если бомбы взорвутся там, где их хранят, эффект будет не меньшим, чем от взрыва в Белом Доме. Так что — начнется. Наши военные не смогут не вмешаться. Да и Россия не останется в стороне. На этот раз цепь не прервется.

— Надеетесь, что не прервется, — хмуро поправил Воронцов, быстро пытаясь сообразить, о каком регионе идет речь. Центральная Африка? Пожалуй, слишком далеко от мировых центров…

— Не гадайте, — сказал Льюин. — Я не для того говорю с вами, чтобы загадывать загадки.

— Потому вы и спрятали Жаклин? Зачем? Чтобы она пережила ужас? И как… Как вам удалось обмануть Роджерса?

— Ну, сам я бы не смог. Но ведь и у Стадлера тоже профессионалы. Думаете, люди Роджерса неподкупны?

«Стадлер. Кто это? Никогда не слышал. Может, псевдоним?»

Дверь распахнулась, на пороге стоял Сточерз в сопровождении двух охранников.

— Господа, времени больше нет, — сказал он. — Подъезжает ваш консул, господин Воронцов. Комитет решил предать все гласности.

— Вы с ума сошли.

— Уолтер, это наше общее мнение. Ты слишком многое взял на себя, это нужно исправить.

«Они все-таки выпустили Крымова? А где Портер? Нужно сказать ему — может быть, он знает, кто такой Стадлер.»

— Только одно, Уолт, — продолжал Сточерз. — С какой сволочью ты связался? Скажи, времени не осталось.

Лицо Льюина потемнело.

— Вы все слышали, — пробормотал он. — Конечно, я должен был об этом подумать.

— Уолт!

— Нет! — отрезал Льюин. — Вы просто струсили. Плевать на то, что будет после нас, лишь бы выжить сейчас, так?

Охранники пошли к Льюину через всю комнату. «Что они собираются делать? Заставить его говорить — как?» — Стойте, — неожиданно спокойным и властным голосом произнес

Льюин. — Я скажу, Бог с вами, это ничего уже не изменит, вы просто не успеете, почему бы вам не знать. Бомбу взорвут в…

Льюин дернулся, и гримаса невыносимой боли исказила его лицо. Пуля попала в грудь. Воронцов отступил, физик падал прямо на него. Мгновение спустя он сам был сшиблен с ног и, пытаясь ухватиться за что-нибудь, ударился головой о край журнального столика. Перед тем, как потерять сознание, он подумал, что стреляли в него, и успел удивиться, что это не так уж больно.

Голова раскалывалась, но хуже была тошнота. Воронцов пытался сдержать рвоту, но из-за этого голова болела еще сильнее. В конце концов он понял, что полулежит на заднем сиденье автомобиля. Вел машину Крымов. Воронцов успокоился и попробовал сесть нормально. Его поддержали чьи-то руки. Чуть скосив глаза вправо, — повернуть голову не мог — Воронцов узнал Карпенко, руководившего пресс-группой в российском консульстве в Нью-Йорке.

— Не шевелите головой, голубчик, — сказал Карпенко. — Потерпите, сейчас приедем.

— Куда? — спросил Воронцов. Ему показалось удивительным, что язык вполне повинуется, и даже мысли вроде бы перестали скакать.

— В консульство, — сказал Карпенко, — а потом домой, в Москву.

— Завтра, — сказал Воронцов, — будет попытка спровоцировать ядерный конфликт… Попробуйте узнать, кто такой Стадлер. Группа экстремистов…