Замена (СИ) - Дормиенс Сергей Анатольевич

Хотела ли я пожить в таком мире?

Странный вопрос. Это, наверное, заразно — задаваться странными вопросами. Правда состояла в том, что Икари приходилось подтягиваться к моему миру. Смотреть — для начала. Потом участвовать в нем, а совсем вскоре и жить.

— Зачем вы вызвались? — спросил он.

— Другой возможности не было.

От здания аэропорта отделился пучок света. Он вымел секции ограждения, повернулся и стал фарами. Наша машина — еще одно звено, еще один пустой взгляд в зеркале.

— Не было?

Я промолчала. В его мире, вероятно, была. Икари-кун щурился: свет фар бил его прямо по глазам. Свет становился ярче, объемнее, окрашивался шумом двигателя.

— Я спросил у Кадзи-сана, зачем нужно было включать музыку. Знаете, что он ответил?

— Нет.

— Что вам стоит почаще напоминать, что вы больны. Что это значит, Аянами? Вы что, действительно попытались бы пройти через концерт? Даже зная, чем это грозит?

Город светился, и его свет гудел, как рой. Я не знала ответа на его вопрос, но знала, что если скажу то, что чувствую, он не поймет. Долг и болезнь в его мире связаны лишь в том смысле, что больному все должны. Это из детства, где сладкие микстуры, где телевизор на полчаса дольше, чем обычно. Где социальные пособия. Где можно неофициально отпроситься, потому что заболел кто-то из родных.

Обратная связь — больной что-то должен — звучит фальшиво.

Мне вдруг стало интересно, как он убивает Ангелов. Нет, не так: почему, убивая Ангелов, он еще не понял ничего? «Как он проводит уроки? Как убивает Ангелов? Почему он не стер мел со штанины? Ты хочешь понять его, Рей. И тебе не безразличен его маленький ломкий мир».

Передо мной распахнулась дверца в подсвеченный оранжевым салон микроавтобуса. Там были какие-то незнакомые люди, там был оглушительный белый халат под легкой осенней курткой. Там терпко пахло дорогими препаратами.

Впрочем, меня больше занимало то, что происходило внутри меня самой.

— Переодевайся.

Басы ощущались уже здесь: у меня ритмично темнело в глазах, словно свет в комнате подчинялся далекой музыке. Гримерная комната в оцепленном крыле. Огромный комплекс, где развлекается прото-Ангел, балансируя на грани сверх-человеческого.

Я представляла это, стоя над кучей одежды. Она пахла кожей и немного — металлом. Впервые мне понадобился охотничий камуфляж. Я вытянула из общей массы кожаный лиф с заклепками и обернулась к Акаги.

— Это не обязательно, — нервно рассмеялась она. — Будет достаточно просто сменить костюм и пальто. На что-то… Э, подходящее.

— Понятно.

Глядя в зеркало, я потянула первую пуговицу пиджака. В гримерной было жарко и сухо, скрипуче жужжал тепловентилятор, и сама мысль о кожаной одежде выдавливала испарину. Я сосредоточилась на схемах помещения, на брифинге, на маленьком кейсе, который Акаги перекладывала из руки в руку. На плакатах, на париках, на беспорядочных развалах косметики.

На чем угодно.

— Ботинки на платформе? Ре-ей…

— Моего размера больше ничего нет.

Какие мысли поразили Икари-куна в «Степном волке»? На что он обратил внимание — свое, ученическое?

Щелчок двери, короткий диалог:

— Поторопитесь, пожалуйста.

— Велкснис, идите вон.

Я откуда-то со стороны следила за собой, за нервным потоком собственных мыслей и понимала, что боюсь: толпы, странного Ангела, глухоты. Я боялась. Свет в глазах мигал, я скользнула в исчерканную варварскими узорами футболку и потянула к себе куртку.

«Хватит».

Это, к сожалению, не помогло, потому что на самом деле все полу-страхи падали в черную бездну настоящего ужаса. Придуманный теоретиками двойной персонапрессивный удар — не что иное, как объединение трех микрокосмов.

На какую-то долю секунды — выдуманной секунды — Икари станет мной, а я — им, на равных.

«Я — это я».

Я вслушивалась и понимала, что звучит неубедительно, что бездна страха ждет, а басы приближаются, вымарывают цвета. «Каждый человек состоит из десятка, из сотни, из тысячи душ», — вспомнила я и поняла, что вот она — паника. Урок по Гессе, желание понять Икари-куна претворялись в жизнь.

— Рей?

Я стояла у двери, уже держась за ручку.

— Погоди.

Я ждала, убрав прядь волос с шеи. Холодное касание ваты, режущий запах спирта, укол. Если бы могла себе позволить, я бы попросила успокоительное.

— Через две минуты ты перестанешь слышать. Держись за Икари-куна, пока будут… Побочные эффекты. Там все равно все пьяные, так что…

Звук пропал. Акаги шевелила губами, я пыталась разобрать хотя бы намек на гул — гул заложенных ушей; намек на звон — звон разорванных барабанных перепонок. Ноль, абсолютный и полный ноль децибел. Я озиралась. Комната плыла, и я не сразу разобрала, что пропало из поля зрения вместе со звуками. Мир подергивался, предметы оставляли за собой следы, которые тянулись и пропадали только через время. Если быстро крутить головой, подумалось мне, я окажусь среди призраков вещей.

Вытянув руку, я щелкнула пальцами. Сопротивление кожи, удар среднего пальца в основание большого. Дрогнули звенья крупного браслета-цепи на запястье.

Глухота была полной и черной, как моя паника, как слабость в коленях.

За дверью стоял Икари — один в полутемном коридоре, где не светились даже звуки. Он поднял брови и, улыбнувшись, что-то сказал, но я покачала головой.

«Дайте руку», — подумала я, ощущая, как разлепляются губы. Его рука была горячей и немного липкой, он тоже боялся, и мне вдруг стало легче.

Так нечестно, но так легче.

10: Королевство кривых

Люди были повсюду. Их движения, их взгляды, их запахи сбивали меня с ног. Они говорили, держась за плечи, их рты были разорваны в крике. Они дышали друг другу в волосы — немытые, уложенные, просто растрепанные. Еще были головные уборы, а ниже все размывалось. Сплошная масса колышущейся одежды, горячей и упругой. Кожа — давно мертвая и еще живая, вся в разводах грязи и татуировок.

Их руки дрожали — от возбуждения, от страха, от громкости, от избытка гормонов. Они дрожали сами. Казалось, я пытаюсь идти против потока, куда бы ни шла. Их передвижениями руководили течения, сути которых я не могла понять. Мне навстречу двигались глаза. Безмолвие подавляло — и радовало. Ноздри разъедал смрад толпы: я поминутно ждала никотинового удара. Я пасовала перед деталями, мир потерял краски, мир обрел страх, но глаза — глаза оставались глазами.

Я видела в них отголоски мыслей. Это пугало.

В немом кошмаре из взглядов и вони растворялось почти все: мне оставались только боль и Икари-кун.

Мир вибрировал, потому что кожа тоже может слышать. Басы ритмично сдавливали меня в огромном кулаке, и в такт им содрогалась EVA. Снаружи хлестали удары спрессованной музыки, навстречу им — к нервам, к коже — стремились волны боли.

Я ощущала все остро, замедленно и как во сне. Я действительно верила в нереальность происходящего: бесшумные крики, глаза, музыка, оседающая на кожу. Конечно, на самом деле все было просто — достаточно прикрыть глаза: в ослепительном мареве, в суперструктуре из узлов и паутины человеческих «я» просматривались синие нити.

Ангел рос, медленно и неуклонно, его пьянил наркотик из личностей, которые распадались вокруг.

В экстазе.

В наркотическом угаре.

В желании.

В танце.

Он не поглотил никого, его микрокосм сравним с микрокосмом человека — пока сравним. Он, вероятно, все еще похож на человека, иначе к нему уже летели бы ракеты. Он пока что не обвисает на реальности, как долг, как ворох неотжатого белья.

Десятки «пока», десятки «недо». Но концерт совершал невозможное: я видела голубые нити, вплетенные в личности танцующих. И я понимала, что это не сон.

Икари втискивался в невидимые проходы между телами, я шла за ним. Касания музыки, касания рук, бедер. Меня тошнило — болью и просто так. Икари-кун боялся идти впереди, но все-таки шел к сплетению нитей. Он продвигался сквозь толпу, которая смыкалась за ним, почти разъединяя наши руки.