На смену туповатым диплодокам и кровожадным тираннозаврам пришли совсем другие существа – мелкие, но пронырливые, а главное, всеядные.
Атмосфера постепенно стала меняться. Да и голоса вокруг зазвучали совсем другие. Ничего не поделаешь, смена исторических эпох…
Глава 15
Охотники на мамонтов
Как говорилось выше, новые хозяева страны принадлежали уже к другой генерации (если не биологической, то идеологической). Тем не менее они имели явную генетическую связь со своими предшественниками. Даже молились тем же самым идолам, правда, не так рьяно.
С одной стороны, они разрешили народу трепаться вволю. Семьдесят лет не разрешали, а тут пожалуйста… И это при том, что еще на памяти старшего поколения за одно-единственное еретическое слово (и даже за оговорку!) расстреливали, а позже стали сажать. Скажет, например, ведущий праздничного концерта: «А в заключение сводный красноармейский хер… ох, простите, хор исполнит песню о партии!» – и нет уже этого ведущего. Все родственники от него быстренько отказываются, а жена переходит на девичью фамилию.
Даже за слово «жид» привлекали к уголовной ответственности. Потом, правда, перестали… Короче, сначала было нельзя, а потом вдруг стало можно. И буквально обо всем, вплоть до самых святых вещей! Могло из этого что-нибудь путное получиться? Да никогда! Ведь недаром сказано у Екклесиаста: «Кто разрушит стену, тот рискует быть ужаленным змеей». В том смысле, что сначала нужно поостеречься, а уж потом давать волю людской молве, орудию куда более опасному, чем змеиное жало. Это к вопросу о гласности.
С другой стороны, народу запретили пить все, что градусами крепче кефира и кваса. (Хотя были предложения подвергнуть гонениям и кефир, благодаря которому наше юное поколение якобы алкоголизируется еще в пеленках.) Опять серьезная промашка вышла. Опять не посоветовались с таким крупным авторитетом, как Екклесиаст. Ведь у него черным по белому (правда, маленькими буквами) написано: «Никто не в состоянии выпрямить то, что Бог создал кривым». То есть, как вы, товарищи, ни бейтесь, а народ-выпивоху не перевоспитаете. Это к вопросу о борьбе с пьянством.
Можно закрыть спиртзаводы, можно выкорчевать виноградники, можно пустить на металлолом оборудование для производства пива, купленное, кстати сказать, за валюту, но народ от этого пить меньше не станет. Больше – пожалуйста! Из вредности. А меньше – никогда! Ведь уничтожить сахар, томатную пасту, муку, горох, сиропы, карамель, искусственный мед, все виды фруктов и (если верить рецепту О. Бендера) табуреты – не удастся никому и никогда. Уж лучше тогда сразу уничтожить народ.
Когда казенное спиртное стало исчезать из продажи, его производство наладили в домашних условиях. Самогоноварением занялись писатели, директора школ, офицеры, шахтеры, железнодорожники, судьи и школьники. У каждого была своя методика, которыми люди охотно делились между собой, как прежде делились секретами домашнего консервирования.
Хотя моря самогона и озера суррогатов залили страну, очереди у гастрономов не уменьшались, а, наоборот, росли. Продавцы винно-водочных отделов и даже грузчики внезапно превратились в элиту общества. Все искали с ними знакомства, все лебезили перед ними.
На спекуляции спиртным были нажиты огромные состояния. День трезвости, объявленный в городе средней величины, приносил его организаторам десятки «штук». Декада трезвости – сотни.
Американскую мафию породил «сухой закон». Нашу – антиалкогольная кампания. Если Достоевский прав и вся наша русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то над колыбелью новорожденной российской преступности вместо святцев, наверное, читали ежемесячник «Трезвость и культура».
Очередь за водкой стала таким же непременным атрибутом тогдашней жизни, как в тысяча девятьсот восемнадцатом году – человек с ружьем. Туда ходили, как на работу, там знакомились и влюблялись. Там дрались, пели песни и рассказывали анекдоты.
Вокруг очередей процветал самый разнообразный бизнес. Сюда с базаров переместились карманники, а с вокзалов – проститутки. За определенную таксу можно было нанять так называемую «группу захвата», прорывавшуюся к прилавку чуть ли не по головам покупателей. Пенсионеры подрабатывали, торгуя своим местом в очереди, цена которого возрастала по мере продвижения вперед. Встречались ловкачи, предлагавшие фальшивые справки из ЗАГСа о регистрации свадьбы или смерти, – на любое из этих торжеств полагалось по два ящика водки.
Бывали случаи и вовсе анекдотические. Например, к прилично одетому гражданину, томящемуся в самом конце очереди, подходил некто в милицейской форме. Сострадая интеллигенту, теряющему время в компании отбросов общества, он предлагал за небольшую мзду добыть любое количество спиртного. Мзда якобы требовалась для умасления грузчиков. Получив деньги, часто немалые, лжемилиционер исчезал. Обычно – навсегда.
В столь бурной, а главное – постоянно меняющейся обстановке Жмуркин, как и большинство его сограждан, просто растерялся. Возможно, впервые в жизни он не знал – кого любить и кого ненавидеть. Верить ли апологетам перестройки или, наоборот, обходить их стороной, как опасных провокаторов? Придерживаться принципов гласности или вообще прикусить язык? Учреждать кооперативы или закапывать свои последние денежки в огороде? Держать нос по ветру или с головой нырнуть под одеяло? Продолжать пить горькую или с ясным взором устремиться вперед по пути перестройки?
Совсем, гады, запутали народ! Тут и царя-батюшку добрым словом помянешь, и кремлевского горца. Хоть какая-то определенность была.
А пока Костя Жмуркин жил как бы по инерции. Впрочем, от службы не отлынивал. Понимал, что это не ремстройконтора…
Накануне в вестибюле управления вывесили объявление, приглашавшее всех сотрудников на общее собрание. Тема намечалась самая актуальная – перестройка. Явка, как всегда, была строго обязательной.
В девять часов утра тридцатисемилетний лейтенант Жмуркин, прихрамывая на правую ногу (успел нажить артрит), расхаживал по кабинету и неспешно диктовал губастому юнцу, твердо решившему стать на защиту жизни, здоровья, прав и свобод советских граждан, текст заявления, почти полностью совпадающего с тем, которое ему когда-то подсунул Быкодеров.
– Прошу… принять меня… на службу… Написал? В органы… милиции… на должность… Что хоть у тебя в школе по языку было? – спросил он, заглядывая через плечо юнца.
– «Три», – ответил тот, тщательно выводя слово «должнасць». – С плюсом.
– На должность… инспектора-кинолога… Готово?
– Ага.
– Что же ты написал? – взъярился Жмуркин. – Прочти последнее слово.
– Инспектора-гинеколога…
– Значит, ты согласен работать в милиции гинекологом?
– Если надо, то согласен, – твердо ответил юноша.
– Дурья твоя башка! Не гинекологом, а кинологом. Ты хоть слышал такое слово? Нет! Собаководом, проще говоря. От греческого слова «кинос» – собака. Понял теперь? Бери другой лист, пиши сначала.
Кроме ноги, у Кости болели также зубы и щемило душу – он догадывался, что сегодня ему предстоит очередной разнос от Быкодерова. Так и не дотянув до министра, тот всю свою злобу срывал теперь на Жмуркине, уже без какой-либо конкретной цели, а просто по привычке.
Никто больше не собирал на Костю компромат – нужда отпала. Дезертировать из органов он не собирался. Впереди маячила кое-какая пенсия, профессии не было, литературные труды он забросил из-за полной бесперспективности, даже стихи перестал кропать.
Кильку теперь можно было назвать скорее белугой, и охотников до ее тела поубавилась. Из секретарш ее переместили в кладовщицы вещевого склада, так сказать, в связи с утерей профпригодности. Прежней сексуальной прыти она явить уже не могла и если досаждала мужу в постели, то самую малость. Несмотря на совместное ведение хозяйства, общего ребенка и случаи физической близости, Костя относился к жене как к абсолютно пустому месту. Обделенная как его любовью, так и ненавистью, Килька зачахла, что, впрочем, на ее аппетите совсем не отразилось.
