Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

Не может быть, чтобы тем и кончилась снобродная ночь. Чтобы тем все и кончилось. Но на улицах стояла мертвая тишина, живая тишина, кладбищенская тишина. Я немного испугался. Немного встревожился. Невольно ускорил шаг и взял Янь Лянькэ за руку. Как испуганный ребенок берет за руку своего отца. Рука Янь Лянькэ была горячей и мягкой, с лужицей пота в середине ладони. Ладонь нежная и слабая, непривычная к работе в поле. У моего отца ладони совсем другие. Из-за ладони я с ним и заговорил. И завязалась беседа.

— А сколько лет назад ты из Гаотяня уехал.

— Вовремя я приехал, вся деревня вместе с городом заснобродила.

— А что ты такого видишь во сне. И разве бывает, чтобы человек спал и сознавал, что спит.

Он обернулся и посмотрел на меня. Погладил меня по голове. И рассмеялся.

— Моя новая книга будет о снобродстве. Это дар небес, ниспосланный мне в пору отчаяния.

Оказывается, снобродство это такой дар. Да не просто дар, а ниспосланный небесными богами и владыками. Мне вдруг тоже захотелось поснобро-дить. Как дядюшка Янь, чтобы снобродить и знать, что я сноброжу. Все равно как перенестись в другой мир и оттуда смотреть на наш мир. Или умереть, но знать, что живой. Я держал его за руку. Помогал нести книги. Мы миновали главный перекресток.

Миновали Западную улицу и Восточную улицу.

В нашем ритуальном магазине до сих пор горел свет, а дверь была приоткрыта. Я думал зайти в магазин, сказать родителям, что провожаю заснобродившего дядюшку Яня на дамбу, провожаю его домой. Но только подумал, а зайти не зашел. Увидел вора, который залез в одежный магазин и выносит оттуда вещи, хотел подойти и сказать, брось выносить магазинные вещи, все проснулись, вдруг хозяин сейчас вернется. Но только подумал, а сказать ничего не сказал. Увидел, что на поле за городом кто-то приладил фонарь к шесту и убирает пшеницу. Сожнет один сноп, вытащит шест, переткнет подальше. Хотел подойти и сказать, ступай домой, выпей чаю, завари себе снадобий, выпей снадобий. Выпьешь, дремота отступит, снобродить перестанешь. Но потом подумал, вдруг ему снобродство пошло на пользу, зачем я стану его будить.

Подумать о чем-то, но не сделать — как снобродство навыворот, когда делаешь все, о чем думаешь. Если бы люди могли сразу делать все, о чем подумали, жизнь стала бы прекрасным сном наяву. Я хотел спросить дядюшку Яня о его книгах. Хотел узнать, сколько денег можно заработать одной книгой. Хотел попросить его привезти мне в другой раз новых книг. И снова заговорил. Снова стал задавать вопросы. Будто уселся точить серп, чтобы жать пшеницу.

Дядюшка Янь, вот скажи, что лучше, всю жизнь чужие истории слушать или самому истории рассказывать.

Дядюшка Янь, сделай свои книги теплее, а то мне всегда холодно, когда я их читаю. Слишком они темные. Мне нравится, чтобы зимой в книге горел огонь, будто в жаровне. А летом чтобы жужжал вентилятор.

Дядюшка Янь. Дядюшка Янь, а дядюшка Янь.

Так мы дошли до конца Южной улицы. Дошли до софоры на краю Южной улицы. До старой софоры. Похожей на софору в шаньсийском Хунтуне, у которой в старину собирались переселенцы [37]. Да же вдвоем ее не обхватить. Нашей старой софоре больше двухсот лет. А крона ее все равно густая и ветви крепкие, словно спицы у зонтика. И листья плотные, словно купол зонтика, что не пропускает ни дождя, ни ветра. Вокруг ствола нашей софоры сделали насыпь из земли, кирпича и камня. Для защиты. Как молодые почитают стариков, ухаживают за стариками. И когда мы подошли к насыпи, я сказал — дядюшка Янь, ты во всех своих книгах пишешь про нашу деревню. Про наш город. Но ни в городе, ни в деревне, кроме меня, никому твои книги не нравятся. Кроме меня, никто твои книги не может прочесть целиком, от первой страницы до последней. Все говорят, ты только зря бумагу мараешь, возьми «Троецарствие», «Речные заводи», «Возвышение в ранг духов», «Трое храбрых, пятеро справедливых» и открой на любой странице, будет лучше всех твоих книг, вместе взятых. И выходит, что твои книги ничего не стоят. Как наши деньга из фольга — тоже деньга, да только брось на дорогу, никто на них даже не позарится.

Дядюшка Янь застыл на месте.

Дядюшка Янь застыл на месте и выпустил мою руку. Он склонил голову и заглянул мне в лицо, как гадатель заглядывает в гадательную книгу. Ночь была мглистой. Луна седой и прозрачной. Я увидел лицо дядюшки Яня, оно и само напоминало гадательную книгу, которую никто не может прочесть.

Так я смотрел на него. А он на меня. Во все глаза. Потом он отвел меня за руку к старой софоре и усадил на насыпь. И стал задавать неведомые вопросы. Загадочные, туманные вопросы, как если бы бесплодная женщина пришла к бодхисатве и спросила, когда ей придет время понести и родить дитя.

Няньнянь, только честно скажи, какая дядюшкина книга у тебя самая любимая.

Только честно скажи, в какой из дядюшкиных книг ты увидел нашу деревню с городом.

Няньнянь, очень тебя прошу, расскажи дядюшке Яню о своем отце, о матери и о дяде. Твои родители с дядей жизнь и смерть в Гаотяне пустили по другому руслу. Я хочу написать книгу о том, как у нас живут и умирают. Вдруг моя новая книга не тебе одному понравится, вдруг она всем нашим городским и деревенским понравится, кто грамоте обучен. Расскажи. Расскажи о своем отце, о матери и о дяде. Расскажешь — в другой раз привезу тебе много новых книг. У дядюшки Яня получаются плохие книги, но дядюшка привезет тебе книги, которые написали другие люди, хорошие книги, интересные книги. Таких книг здесь никто и не видывал.

— Это какие.

— «Цветы сливы в золотой вазе», начнешь читать — не оторвешься.

Я не стал рассказывать дядюшке Яню о нашей семье. Ни словом не проболтался о нашей семье, ничего не сказал. Странное дело, он вроде снобродил, но говорил и спрашивал как по писаному. Я украдкой заглянул ему в лицо. Лицо оставалось самой настоящей книгой, в которой все иероглифы написаны с ошибками. Гадательной книгой, которую никто не может прочесть. Но я не снобродил. И я не такой глупый, как все думают. Не стану ради какой то сливы в золотой вазе рассказывать о моей семье. Я ничего не сказал Янь Лянькэ о дяде с его крематорием. Не сказал, что отец мой был доносчиком, когда власти решили земное погребение заменить кремацией, не сказал, что отец составляет бочки с человечьим жиром в тоннеле на дамбе. Как раз неподалеку от дома, который нанимает дядюшка Янь.

— А чего тут рассказывать. Тоже едим. Одеваемся. Если кто помер, продаем венок, получаем немного денег. Покупаем цветную бумагу, плетем новый венок. Покупаем фольгу, мастерим подношения. Если что осталось, покупаем продукты, еду готовим.

Вот и все.

Я не знал, что еще сказать. Луна шагала по небу у нас над головами. И облака медленно шагали по небу у нас над головами. И мы пошли дальше. Оставили позади софору и пошли к дамбе. Теперь разговор у нас не клеился. Разговор у нас сделался пустым и холодным. Мне было немного совестно, что я не стал рассказывать дядюшке Яню про свою семью, я чувствовал себя виноватым, будто что украл у него или еще чем обидел. Надеясь вернуть теплую дружбу, которая завязалась у нас под старой софо-рой, я снова взял его за руку. И засыпал его вопросами. Целой горой ласковых вопросов.

Дядюшка Янь, вот скажи, что лучше, всю жизнь самому истории рассказывать или только слушать, как другие рассказывают.

Дядюшка Янь, вот скажи, когда вырасту, мне лучше уехать из Гаотяня, как ты уехал, или остаться в Гаотяне, как мои отец с матерью.

Дядюшка Янь, вот скажи, лучше жениться раз и навсегда на одной девушке, или одной девушки на всю жизнь не хватит, а нужно больше.

Так мы дошли до дамбы. И на дамбе стало казаться, будто мы ближе к небу. Ближе к облакам, к лунному свету и луне. Дальше от деревни, дальше от гаотяньского мира, от дыма деревенских очагов, от ругани и криков, от снобродства и воровства, от съеденной еды и надетой одежды, от засеянных полей и выполотых сорняков, от ленивых разговоров и убитого времени, от выпитой воды и увиденных снов. Мы пришли к дому дядюшки Яня на дамбе, внизу раскинулась синяя гладь водохранилища. Казалось, водохранилище собрало на себе весь свет, рассеянный луной. И сверкает, будто зеркало, будто льдинка, будто сновидение. Налетел ветер. Принес с собой тишину и безмолвие. Я увидел на ближнем поле сову, и глаза у нее были точно два красных фонаря. Увидел траурный комплекс на склоне, и его далекие огни были точно облака, что спустились с неба и повисли на хребте. Мы стояли у ворот дома дядюшки Яня, и прощание заиндевевшим листом застыло на его лице, застыло у меня в груди. Но приходилось прощаться. Ему надо было поспать. Он снобродил, и по всему было видно, что дома он свалится и уснет. Но посреди своего сна он писал книгу. И все его помыслы были о книге. Может, дома он бросится к столу и начнет писать. И напишет такую книгу, что зимой в ней будет гореть огонь, а летом жужжать вентилятор. И ради той книги нам настала нора прощаться. И на прощание дядюшка Янь сказал такие слова, которые отец с матерью никогда мне не говорили.