Благодать - Линч Пол

Останавливается задавить сипящее свое дыханье под рукавицей деревьев, кажется боярышника, но слишком темно, не разобрать, и если не различить, что это за деревья, возможно, не видно и тебя. Всматривается во тьму. Всматривается, как держит тропа темноту. И тут видит два очерка и прикидывает, не прав ли Колли, не бесы ли эти двое, бо как еще удалось бы им идти за нею в этой тьме, а может, им слышно, как ты сопишь. Бежит в поле, затем в другое, ссаживает себе кожу в какой-то канаве и ужасается тому, что могут отказать ноги, ужасается при мысли о тех людях-бесах и о том, что́ они с ней сделают, и теперь замечает, что уже ночь, и одна только ночь, и то, что ум-тень, теперь и мир-тень.

Здесь. Где это, она не ведает. В руке нож. Легкие плещут, как полы старого пальто. Вновь думает о несчастной Этайн, до чего хорошо было б сейчас обернуться мухой, или лужей, или бабочкой, чтоб полететь над деревьями. Променяла б на это семь лет и все прочее. Через миг она побежит, побежит, побежит. Собирает отвагу. Тьма мне друг не меньше, чем им. Отрежу им их бесовские елды и суну им же в уши. Она смотрит за ночью, ждет.

Видом своим наводит она жуть на позднее утро. Как заявляется на Пахоту, медленно и слегка согбенно, словно ленивую мысль можно сделать осязаемой. Веки едва ль не смежены. Десятник в дальнем конце участка, но остальные наблюдают за ней, за этим ссутулившимся существом, бормочущим слова себе под нос. Кто-то говорит, Дарки отозвался за тебя на перекличке. Она видит, как Дарки откладывает кайло, чтоб глянуть на нее, прикидывает, не беспокойство ли во взгляде у Дарки. Она обляпана глиной, вытрясает всяко-разно из волос, отдирает колючку, прицепившуюся сзади. Думает, каков у ней сейчас видок. Нечто полурожденное. Соня канавная.

Какой-то юнец, сплошь локти, крепко держится за ее тачку, но она его отлепляет. Парнишка отваживается зыркнуть на нее сурово, но она его шлет нахер.

Колли говорит, ах ты, сучка тупоумная, канавная копалка безмозглая, чего хочешь добиться, сюда вернувшись, – не смекаешь, что произошло?

Пережить этот день под грузом такой-то усталости. Если б могла, уснула бы, стоя в своих сапогах. Холодный ветер напоминает ей, что она все еще волглая после канавы, в которой спала. На миг отдыха закрывает глаза и все еще отчетливо видит их, два очерка, словно тени, поднятые с дороги к жизни. Кем угодно из тех, кто здесь работает, могут они быть, и она боится смотреть в эти лица, опасается того, что́ может увидеть, распознать, соприкоснуться с пониманием, которое несомненно, и тогда что? Как бы хотела она поделиться с кем-нибудь тем, что́ случилось, выложить Дарки, или десятнику, или еще кому, но как о таком скажешь? Раз они не поймали тебя, а даже если б и поймали, кому до того было б дело?

Идет к посиделочному камню не на виду у десятника, берет трубку в руку и закрывает глаза. Просыпается из плавучей тьмы в дождь-хлад. Оборачивается и встречает пристальный взгляд Джона Барта. Он либо смотрит на нее, либо вперяется куда-то мимо.

Колли говорит, верь слову, это он.

Она думает, не смотри на его чудну́ю руку, но смотрит.

Есть много всякого, что готов сделать, чтобы сохранить в тайне дорогу к дому. Долгая пальцы-секущая прогулка с ветром в спину. Она пролагает путь через пастбища, какими ни разу прежде не хаживала, и жмется к канавам, порскает во внезапные просветы и расплетает ежевику. Думает о расправе, какая таится средь зелени в канаве, как глотаешь пса, чтоб поймать кота, и глотаешь кота, чтоб поймать дрозда, и глотаешь дрозда, чтоб поймать мизгиря, и глотаешь мизгиря, чтоб поймать толкуна, всё ест всё, и мужчина хочет заглотить женщину, и мир именует это природой. Рука у нее сама собой то и дело притрагивается к ножу.

По лесистому этому краю она двигается зигзагами, будто какое животное странного вида и повадок, выжидает и всматривается, не идут ли за ней. От города держалась в стороне и видит его поодаль, думает о вчерашней витрине наблюденья, о мешанине лиц, что проходили в стекле, и как слепа ты к тому, кто и что они, и в чем лихо, как можно увидеть в витринном отраженье, что кажется правдой и вместе с тем лишь тень.

Сумерки прикасаются к зарослям, где натыкается она на вьючную тропу к своему домику. Она полностью вымотана и вся болит, хочет скинуть сапоги и сжечь их. Чувствует это Колли – скорей! говорит. Хлоп, мягко по щеке. Влажная отметина на лбу. Хе! Бегом к лачуге, руки раскинуты, смаргивая под ливнем. Когда это происходит, она стоит в дверях, осознанье, что расцветает из собственной тьмы за секунду до, тихий сосущий звук ноги, поднимаемой из грязи. Железная рука, что петлей охватывает ей шею, отрывает от земли, великая тяжесть, прижатая к ее спине, а затем ее тащат назад, бестолково бьющуюся средь кряхтенья и вони выпивки, и в ушах у себя она слышит свое удавленье – как небо вдруг скручивается и вздувается в стороны, а из него злое солнце чужого лица. Она крик-пытается, крик-пытается, вкушает своей же крови, и тут возникает вторая рука, что накрывает ей рот, и хочется ей сплюнуть эту дрянь-вкус. Она пытается дышать, из хватки этой силы втуне пытаясь выпростаться. Посреди всего этого ей приходит на ум, что она не знает, кто они, эти мужчины, эти мужчины волокут ее в тень леса. Она полностью обездвижена, грубая рука у нее на рту прикрывает ей и глаза, лицо над ней – сплошь зубы, вторая рука – грубо возится с ее портками. Пуговица отлетает, и теперь она понимает, что ей конец, прошлой ночью истратила всю свою удачу. Что все теперь свертывается во тьму одного сорта, свет в уме ее схлопывается в ничто, мысль зарывается глубже мысли, глубже всякого чувства себя, пока не обретает проблеск чего-то такого, что можно было б назвать светом или можно было б назвать силой, и, возможно, делает это Колли – коленом прикладывает этого человека в пах, и великий ветер исторгается у человека изо рта. Колени у него подгибаются, у нее же ноги теперь свободны достаточно, чтобы выкатиться из-под человека, – Колли рвется выколупать человеку глаза, и тут… она не понимает, что происходит. Рука с ее рта убирается, и она орет – Колли! – обнаруживает, что свободна, обнаруживает, что, извиваясь, убирается прочь от звуков драки, от кряхтенья, от стука кого-то, падающего наземь, – Колли! – и она пытается выползти в убежище-тьму леса, – Колли! Колли! – ползет и ползет, пока не слышит звук второго у себя за спиной, и быстро оборачивается, и видит, как кто-то прет на нее, видит руку, усохшую возле груди, видит вторую, что размахивает ножом, видит суровые глаза Джона Барта, он движется на нее, – Колли! Колли! Колли! – видит позади Джона Барта человека, темного от собственной крови, он медленно движется прочь по тропе. Очертанья другого, лежащего навзничь.

Рука Джона Барта, вкладывающего нож в ножны.

Годная рука Джона Барта поднимает ее с земли.

Уши у нее полны гром-крови. Кровь мертвого мужика не больше чем в десяти футах поодаль, одна нога подогнута под другую, рука вскинута, словно он машет на прощанье. Она смотрит на красноструйку от ножевого пореза на горле. Джон Барт двигается беззвучно по кругу, голова клонится, словно пытается он разгадать загадку, и она смотрит, и возникает мысль, что не скрыть ему свою юность даже усами. Этот миг и как он словно бы задерживается на весу, а затем выпадает из времени целиком, словно времени надобно отыграть что-то назад, некое равновесие от внезапности происшедшего, – Джон Барт, беспокойный, ходит кругами, и ее собственное дыханье, застывшее в горле, и эк время может остаться таким навсегда.

Колли едва переводит дыханье. Говорит, я ему вдарил коленом по яйцам, вон того, на земле – хе! – больше и не надо было ничего, а второй, я ему чуть глаз не выдрал, мы б могли убежать, ни к чему нам помощь этого Барта, кем он там себя возомнил, героем, что ли? – мы теперь лиха хлебнем всякого с этим мертвяком и всем прочим.