Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина

На часы она старалась не смотреть, но губы ее то и дело вздрагивали, словно их подцепило крючком и теперь тянуло в разные стороны за леску. Дана почесывалась и вздыхала через силу, теперь уже ее надо было отвлекать, и Галка потребовала, чтобы Дана переоделась. Вельветовая рубашка промокла от пота и слез, и Дана выбрала старый, растянутый материнский свитер. Галка кивнула — бери, конечно.

Ниточки, соединяющие ее и маму, без конца рвались, и теперь Галка готовилась к тому, что скоро их совсем не останется.

— Выздоравливай быстрей, — скомандовала Дана на прощание, — а потом мы твоего Михаила Федорыча вместе выгоним. Я почитаю, поищу, как это лучше сделать, а ты не раскисай. Звони, если вдруг захочется.

— Дан… — и Галка промолчала бы, но запах слез в носу, влажные щеки давали ей право сказать это: — спасибо.

— Да ладно тебе!

Она убежала. Хлопнула дверью и снова вернулась в квартиру, протопала в тяжелых ботинках, и от звука ее шагов Галке стало еще капельку легче. Дана смущенно заулыбалась и протянула ей стопку каких-то бумажек:

— Я это, затупила… Каждый день тебе по почте отправляла, чтобы поддержать. Писала, как на работе дела, как дома, чьи заказы берем… Но ты же ящик почтовый не проверяешь, это я могу три раза за день к нему спуститься, бестолочь. Вот и накопилось.

— Это что? — Галка не шевелилась.

— Открытки. И животные, и природа, и цитатки всякие ми-ми-ми… Фиг его знает, что тебе понравится. Поэтому и куча разного.

Галка подняла на Дану восхищенные глаза.

— Да знаю я, что они тебе вообще не сдались, — отмахнулась она и бросила открытки на тумбочку, в россыпь материнских лекарств. — Только я по-другому не умею, терпи. Дареному коню в зубы не смотрят, почитаешь хоть, посмеешься, может, где-то.

— Я все прочту, правда. Все-все.

— Ну конечно, ты только поспи сначала. Смотреть на тебя страшно.

Сил не было даже на прищур — кажется, Галка провалилась в сон, пока Дана напоследок пробежалась по квартире, собрала грязные тарелки и дождалась такси. Сон ее был глубокий, ясный, без сновидений. И чудилось, будто Дана все еще сидит у окна на табуретке, горбится и редко-редко кивает. Приглядывает за ней.

На свежую голову от ночных своих рыданий стало противно, и Галка принялась обрывать Палычу телефон, требовать работы. Палыч благоразумно не отвечал на ее звонки, только черкнул скупо: «Поправляйся». Предатель. А Галка-то думала, что столько лет перепалок и препирательств сделали из них почти родных друг для друга людей, а он… В кафе ее обещали вытолкать из зала с помощью швабры, бесконечная лента новостей не приносила облегчения, и кипучая Галкина кровь застаивалась в запястьях и лодыжках, опухших, отекших от бесконечного продавливания кровати.

Казалось, она восстает — то ли неловкое покачивание Даны подействовало, то ли Галка выговорилась до самого своего основания, то ли болезнь начала отступать, но итог был один: Галка оживала. Позволяла Михаилу Федоровичу завладеть собой, только чтобы наварить риса или гречки с тушеной свининой в томатном соусе, пробовала даже закатывать еду в банки, зная, что выздоровеет и выбросит их на мусорку. Дни лихорадочной беготни, когда Галка готова была даже на потолок взобраться, только бы вырваться на волю, сменялись болезненным безволием: хворь прорастала внутри, как в теплом погребе прозрачно-белыми корнями прорастает подгнившая картошка, и Галка не могла подняться с кровати. Виски просверливало тупой болью, глаза хотелось достать из глазниц и положить на тумбочку к оставшимся маминым лекарствам.

Снова звонила Палычу — листала телефонную книгу, и понимала, что больше некому. Перед Даной стыдно, Машку бережешь, как собственного ребенка, Кристина… Это Кристина. Совсем стерлись из памяти общажные соседки, одногруппницы по колледжу, выцвели, как рентгеновские снимки, которые мама зачем-то хранила с паспортом и картой прививок — вот сломанная локтевая кость, вот рентген колена, а тут поясница у нее болела…

— Я с ума сойду, — доказывала Палычу Галка. — От вашего, между прочим, мужика. Из головы не выгнать.

Палыч недовольно сопел:

— Ты сама согласилась.

— Я ведь сущий ребенок, а вы взрослый дяденька! Это против правил и вообще приличия, можно было и объяснить мне нормально, чем это грозит, вас же и выпрут с волчьим билетом, пойдете на стоянку сторожем…

— А ты не дерзи! — кричал он по-старому, и Галка выдыхала жар из легких. — Понимаю, трудно, но виноваты все вокруг, кроме самой тебя! Взрослая девочка, не мне тебя учить. Лежи, лечись — перезаражаешь тут всех, а я внукам эту дрянь притащу. Не жалко тебе их, а?

— Да мне никого, кроме себя, не жалко, — выплюнула Галка и положила трубку.

Она, конечно, соврала. Пару дней назад выносила мусор — нацепила на лицо свежую, пахнущую хлопком маску, входные двери распахивала исключительно плечом, чувствуя себя вампиром под выжигающими солнечными лучами, не в силах открыть слезящиеся глаза. У дверей в квартиру ждал темно-коричневый сверток в бумаге, Галка подумала сначала, что это бомба, даже обрадовалась на миг — помнились рассказы мамы о терактах, шахидках в вагонах метро и панике, которая доползала даже до их городка, — и радость тут же улетучилась. Потом Галка удивилась, что сверток не утащили соседи — та же Лилия Адамовна, которая вечно тащила что-то от мусорных баков, то досточку, то полочку для обуви, то подушку диванную, расползающуюся нитками…

За пару часов до находки Галке позвонили в дверь, но за глазком не было ничего, кроме мрачного и пустого подъезда, а поэтому Галка не стала открывать.

Заинтригованная едва ли не впервые после маминой смерти, Галка сбегала до мусорных баков (запах гнилья из запертой кухни дошел до спальни, пропитал обои и подушки, и Галке начало казаться, что она разлагается сама), быстро вернулась домой. Поднимаясь по ступенькам, резко ощутила старое — так боялось и подрагивало внутри перед тем, как увидеть маму после долгого перерыва. Мысль о том, что бояться больше нечего и самое страшное Галка, наверное, уже перенесла, пришла насмешкой — Галка все рассчитывала на облегчение, но оно задерживалось по дороге.

Любопытство тоже ушло, хмурая Галка схватила сверток, пожелав ему все же оказаться взрывчаткой, и грохнула дверью за собой, заперлась на все замки. С трудом нашла в квартире ножницы — в последний раз мама не вернула их на прежнее место, и теперь они валялись на пустом подоконнике. Прорвала упаковку и села на пол, сжимая в руках портрет.

Кристина, конечно, художницей была так себе — а может, она специально пририсовала Галке нос картошкой, а маму изобразила совсем не похожей на себя. Галка мгновенно поняла, с какой фотографии и с какой странички она это срисовывала — у мамы там был усталый вид, она работала в три ночные смены подряд, чтобы на день рождения дочери уехать за несколько сотен километров и взять круиз на настоящем теплоходе. Была вспенившаяся от дождя река, маленькое купе на четыре койки, шоколадный торт со свечками — мама зевала, щурилась, а Галка нашла кого-то из матросов и попросила сфотографировать их на память. После этого снимка мама сразу уснула, а Галка съела весь торт и потом всю ночь мучилась рвотой.

Спустя несколько лет мелькнула новость о том, что старый теплоход едва не перевернулся и кто-то при этом едва не утонул, а потом ржавую посудину продали и распилили на металл. Умерла и мама, а снимок остался. И тошнота, которая накатывала то ли от болезни, то ли воспоминаний о жирных шоколадных сливках.

Портрет был большим и ярким, от него рябило в глазах, и Галка зажмурилась. Под рамой она нашла пакетик с дорогущими конфетами, мужское счастье, раскрошенный фонарик физалиса из квартиры Анны Ильиничны, пучок перевязанных ленточкой усов — Маша вообще не умела в подарки, и Галка не удивилась бы, узнав, что Маша в рамках войны с Сахарком эти усы не просто собирала, а выдергивала пинцетом (хотя кого она обманывает, Маша на такое была неспособна), но на глазах все равно выступили слезы.