И улыбаясь, добавляю несколько похабных слов. Барыни и след простыл.
Ребята хохочут.
* * *
Я не знаю, откуда у меня это, но я ненавижу чистых, хорошо одетых. Отец считает их дураками, а я смотрю на них, как на своих врагов. Никто и никогда не учил меня ненависти. Это поднимается откуда-то изнутра, мутит голову, заставляет смотреть прямо и нагло в глаза и, смакуя каждое слово, говорить разные гадости.
И я не один. Сотни таких же, как я, вылетают из завода после гудка и с омерзительной руганью бегут вперед, через каждые два шага устраивая скандалы.
По улице несется предостерегающий крик. Закрываются окна. Девушки вскакивают со скамеек, пугливо скрываются в ворота.
— Фабричные…
— Фабричные…
Где-то есть хорошая, чистая жизнь, и девушки у тюлевых занавесей прижимаются к стройным юношам горячими губами. Музыка играет что-то печальное. И смех девушек благоухает сладкими цветами.
— Эхма! Эй, барынька, гляди, гляди! Штаны потеряла!
Глава VI
Война началась неожиданно.
Теплым июльским вечером улицы внезапно загудели людским нестройным шумом. Подмывающе загремели оркестры. Крики «ура» вспыхнули во всех концах города.
Я выскочил на улицу.
Черная толпа густыми рядами шла в сторону площади.
Впереди шагали люди в поддевках, остриженные в скобку. В руках у них колыхались большие царские портреты.
— Ур-р-р-ра!..
Во всех этажах хлопали окна. Из ворот выбегали люди без фуражек. Тротуары быстро покрылись черной толпой.
— В чем дело?
— У-р-р-ра!..
Человек в поддевке, шагающий впереди, махнул фуражкой.
— Смерть немцам!
— У-р-р-ра!..
Я смешался с толпой.
— Что это? А?
— Война! С немцем воевать будем! — крикнули в рядах несколько голосов.
Сзади запели: «Боже, царя храни». Шагающий рядом со мной чиновник закричал визгливо:
— Умрем за царя и отечество!
Опять прокатилось «ура». Я кричал вместе со всеми, не жалея глотки, радуясь случаю поорать.
* * *
Манифестация затянулась заполночь. Неизвестно откуда появились факелы, освещающие ночь темно-багровым светом. Кого-то подбрасывали вверх. Кто-то и с кем-то целовался.
Я вернулся во двор возбужденным, торопясь поделиться новостями. Заметив кучку людей около дворницкой, я сорвал с головы фуражку и закричал:
— У-р-р-ра!
Крик мой, не подхваченный никем, повис одиноко в воздухе.
— Дура-а-а-а-ак! — передразнил Евдоха.
Все засмеялись.
Это обидное равнодушие задело меня.
Я видел в войне что-то большое, необыкновенное, что должно было встряхнуть постылую жизнь, сделать ее осмысленной, радостной. Что именно должна была принести с собой война, я не знал, но уже сегодняшний крутой поворот жизни, казалось, обещал многое.
Равнодушие двора обескуражило меня.
— Ну? — засмеялся Евдоха. — Чему обрадовался сдуру?
— А плакать мне, что ли?
— Да радоваться нечему! — заметил жестянщик.
Не обращая больше на меня вниманья, он повернулся спиной, продолжая беседу:
— Орут: немца бить. А немца-то не бить надо, а поучиться у него уму-разуму следует. Учиться у немца надо, а не бить его.
Я с удивлением посмотрел на Евдоху. Что он? С ума спятил?
— А если лезет? — спросил я.
— Немец, он зря не полезет! — захихикал жестянщик.
— Сами мы лезем! — сказал Евдоха. — А чего лезем, так и не знаем… Земли, что ли, у нас мало? Вояки-сраки. На своей земле порядков завести не могут, а туда же на чужую зарятся.
— Так тоже нельзя рассуждать! — качает головой дворничиха. — Если мы не будем воевать, немец наше государство заберет.
— А пускай забирает! Может, при немце-то хоть жизнь увидим! Да рази это государство? Позор один, а не государство! Китайцы только и живут хуже нас во всем мире.
— А ты видал? — сердится дворничиха.
— Видать не видал, однако думаю: похабнее нашей жизни во всем свете не сыщешь!..
— Ну, тоже… такие разговоры!
Кое-кто торопливо отходит.
— Ну вас к богу, нашли тоже тему!..
— Народу теперь поломают — страшно подумать! — не унимается Евдоха. А только холку нам надерут, безусловно. Не нужна эта война народу. Ни с какой стороны не нужна.
* * *
Город неузнаваем. По улицам каждый день проходят с музыкой солдаты. На вокзалах шум, плач, солдатские песни. Площади заняты обучающимися солдатами. Улицы наводнены газетчиками.
В первые же дни войны закрыли монопольки. Двор стал трезвым и тихим. Жестянщик Николай выходит после работы с газетой в руках. К нему подходит Евдоха, потом кучка людей обступает Николая.
— Ну-ка, ну-ка! Читай!
— Как там? Чего там?
Захват немцами Калиша почему-то вызывает у Евдохи приступ веселого смеха.
— Вот тебе и на! Сразу, да по башке. Ну, ничего, — пол Расеи отдадим и замиренье выйдет. Эхма, лежать бы уж нам на печке да клопов давить. Вот тебе и ура.
Мне немного обидно. Было жалко отдавать немцам Калиш.
— Война, — встреваю я в разговор, — такое дело. Сегодня отдал, завтра — взял. Может, заманивают немца? Ты что знаешь?
— Тетеря! Молчал бы! Заманивают?! Политик тоже выискался. Чистый генерал.
Волнуется и завод. Здесь говорят о другом.
— Если возьмут, — слышно в одном углу, — так надо стараться попасть под суд, да в штрафную роту. Войну, глядишь, и проворонишь как-нибудь. Плохо, конечно, будет, но, однако, живым останешься.
— Теперь думка одна должна быть: попасть на военный завод! — слышно в другом углу.
Сегодня мастер Бузников пришел в цех за несколько минут до работы. Подойдя к кучке рабочих, он поздоровался и спросил:
— Ну? Что новенького?
Рабочие переглянулись.
— Да как сказать, Николай Степанович… Воюем вот.
— Войну обсуждаем. Немца ругаем.
Мастер достал из портсигара папироску и постучал мундштуком по крышке.
— Что ж… война… И воевать плохо и не воевать нельзя…
— Да, это, конечно, — неопределенно протянул Пронин, — только… ну, как бы вам сказать… не очухаешься сразу-то. Будто гром среди ясного неба…
— Положим, — двинул бровями мастер, — Германия уже сорок лет готовилась к нападению.
— Неймется ей или как? — с невинным видом спросили у мастера.
— Да это как хотите понимайте.
— Но все-таки?
— Сказать прямо, — кашлянул мастер, — зарится Германия на нашу землю.
— Ну, что ж, — подмигнул Пронин, — придется, видно, дать Германии по шеям, Расея-то наша вон какая. Миллионный народ. В рукопашную пойдем, так и то не устоять никому.
— Я думаю, война не продлится долго, — уверенно сказал мастер, — если не к Рождеству, так к Пасхе непременно кончится.
— Дык… это уж безусловно.
А через несколько минут, в вонючей уборной, Пронин хохотал во все горло:
— Слыхал? Сорок лет готовилась… Ну, уж и накостыляют нам. Как богатым купцам всыпят.
— Мастер-то, слышь, и сам не знает, с чего она, война эта.
— С чего? Да все с того же… Паны дерутся, а у холопов чубы трещат.
По заводу поползли слухи о забастовках в Питере и Москве. Шепотом передавали о листовках, найденных в уборных. Через неделю заговорили об арестах. На заводе появились новые рабочие, которые громко кричали о притеснении рабочих.
Дядя Вася некоторое время присматривается, затем говорит загадочно:
— Осторожнее, ребята, с этими, смотри, языком-то не очень трещите.
Завод затих. Меньше разговоров. Работают нехотя. В цехах пахнет скукой.
* * *
Отец поступил на военный завод. Мать шьет белье для армии. Она теперь ходит веселая и дома распевает песни.
Мы работаем трое.
В первый месяц после войны наш заработок поднялся до ста рублей.
— Кому война, а мы при войне только свет увидели, — смеется мать.
Жаловаться, действительно, не приходится. Живем прекрасно. Мясо со стола не сходит. Чай пьем с калачами. Ложимся спать после плотного ужина. Мать купила пузатый темно-красный комод и присматривается к швейной машине. Особенно довольна мать запрещением продажи водки.
