Дубль два (СИ) - Дмитриев Олег

— Ты гляди-ка! Как по заказу! — вскинул в удивлении брови старик.

А весёлый женский голос запел: «Если тебе одиноко взгрустнётся, / Если в твой дом постучится беда, / Если судьба от тебя отвернётся, / Песенку эту припомни тогда.»*

Я вспомнил эту песню. Батя любил напевать её раньше. На словах про «если к другому уходит невеста — то неизвестно, кому повезло», у меня поползли брови наверх. На «если ты просто лентяй и бездельник — песенка вряд ли поможет тебе» я отложил вилку и уставился на приёмник с подозрением. Критическое мышление, проснувшееся, видимо, от сладкого чаю, отметило, что как-то странно много совпадений в одной песне для конкретно взятого жизненного участка не менее конкретно взятого Ярика. Или Славки?

— Чего напрягся-то? — веселился дед, глядя на тревожного меня.

— Странно как-то, — неопределенно кивнул я на приёмник.

— Ещё как, — ухмыльнулся он. — У тебя детей-то нет, да сестёр-братьев меньших не было, вот и странно. А то знал бы, как оно бывает, когда говоришь мальцу: «да не бери ты в голову, жизнь длинная, эта малость вообще никакого значения в ней не имеет!». А он тебе в ответ: «дурак ты неумный и не понимаешь ничего! Эту серию в этом году больше повторять не будут! Как же мне прожить ещё целый год, когда кино опять с начала начнут показывать⁈». Да со слезой ещё, с му́кой!

А я вдруг вспомнил, как переживал расставание с первой своей девушкой, в девятом классе. И кричал на отца, что тот вообще ничего не понимает, что жизнь окончена! И покраснел, опустив глаза. Но тут же вскинул их обратно на приёмник.

— А откуда у тебя электричество, дядя Митя?

Лесник обернулся на подоконник, посмотрел на шнур питания, что уходил вниз, под стол. Поскрёб щетину на щеке и задумчиво предположил:

— Может быть, подземный кабель?

Меня едва не закоротило самого. Я читал ровно такую же историю, кажется, в каком-то из «Дозоров». Только вот сам я был ни разу не в книжке и в магию особо не верил. Читать любил, а так — нет.

— Всегда прокалываешься на мелочах, — кивнул грустно лесник. Но тут же прыснул и рассмеялся. Видимо, я выглядел достаточно обалдевшим, чтобы вызвать искренний весёлый смех.

— Батареи у меня на крыше, Славка, солнечные. И аккумуляторов на чердаке с десяток. Ванятка мой перестраховался — как-то пару дней дозвонится не мог, пурга как раз мела, ветряк мой поломала, а поставить обратно не дала. Вот сын и привёз мне панели, на крышу положил, да через какие-то хитрые приблуды к большим батарейкам присобачил. Так что у меня и телевизор есть, и холодильник даже. Только не люблю я их. В одном дурь одна, а в другом у харчей вкус пропадает. Веришь, нет, но как полежат пару дней в белой гладкой темноте — не могу есть, хоть тресни. Ну, то есть могу, конечно, но без радости. А без радости лучше лишний раз ничего не делать, — вдруг нахмурился он.

Я на всякий случай заглянул под скатерть. На стене под столом к бревну была прикручена розетка. Обычная, квадратная, бежевая. Легран. На рынке такими торговали, помню, в соседнем павильоне. И провод к ней шёл самый обыкновенный, белый.

— Пошли, книгочей подозрительный, — хмыкнул старик, — надо перекурить это дело.

Я поднялся и потянулся следом за ним. Но сперва помог убрать со стола. Чашки сполоснул под рукомойником и передал деду — он поставил их на решетчатую сушилку в верхнем шкафчике, крашеном в светло-голубой, с прямоугольными стеклышками за широкими штапиками. Сковородку он забрал с собой на улицу.

Уселись прямо на ступеньки крыльца, между резными столбиками, покрытыми, кажется, лаком. Батя таким пол на веранаде красил, то ли палубный он, то ли яхтенный — сейчас не вспомню. Но точно запомнил, что к олифе руки липнут, а после этого лака дерево гладкое, будто стекло, становится. Эти столбики выглядели янтарными, и утреннее солнце блестело в них, как в начищенных медных трубах торжественного оркестра, молчащих перед тем, как над толпами разнесутся звуки марша.

— Надумал ли? — спросил, не поворачиваясь, лесник, лизнув лоскуток газеты, выдернув и сложив обратно в кисет лишние нитки табаку.

— Чего? — спросил я, повернувшись к нему.

— Зачем ты себе сам? — напомнил он вчерашний вопрос.

Да, казалось, в промежутках между гроздьями крупной чёрной смородины во сне я думал и об этом. И ответ казался мне вполне правильным. И в контексте происходившего последние дни нормальным.

— Да. Надумал. Я себе затем, чтобы дальше жить свою жизнь, а не чужую. И так, как я считаю нужным, а не другие. Раз в этом мире меня ничего особо не держит — значит, я ничего никому и не должен, — я смотрел на мои чёрные носки, футболку и трусы, что висели на шнурке. Ночью их совсем не разглядеть было. А вот дедовы белые майку и портянки тогда видно было отлично. Хоть и сохли они от лавки гораздо дальше.

— Тьфу ты, а так начинал хорошо, — сплюнул Алексеич, кажется, крошки табака.

— А чего не так-то? — насупился я.

— Башка у тебя не так работает. В остальном — уже лучше, конечно, — непонятно ответил тот.

— Вот смотри: родился ребёночек. Он у кого родился? — в его глазах был интерес, с которым учитель ждет правильного ответа от двоечника, такой, с лёгким недоверием.

— У мамы, — ну, биологию-то я учил.

— И-и-и?.., — выжидающе протянул дед.

— И папы, — я совсем растерялся. Причем тут «зачем я себе сам»?

— Не «и папы»! А у «мамы с папой»! В истории много было случаев, когда женщины были смелыми и отважными, когда подвиги совершали. Но это тогда, когда мужиков живых не оставалось больше, или при смерти лежали, или по порубам у врага сидели. Тогда и шли бабы в бой. Потом-то всякое случалось, конечно. Хорошего только мало, если посмотреть, — старик затянулся и замолчал, сбив мизинцем пепел на камешки, выложенные перед первой ступенькой.

— Ребёнок от любви рождаться должен. Так задумано, так заведено. Было, по крайней мере. А потом вон начали «для себя» рожать. Это к кому такая любовь, когда «для себя» рожают, скажи мне?

Видно, что тема для него была не новой и животрепещущей. У нас в старом дворе была одна тётя Нина, та тоже мимо одиноких мамаш и молодых раскрашенных девчонок молча ходить не умела.

— Ты — исконно-посконный шовинист, дядь Мить. Меня моя Катя, жена, называла, когда про детей речь заходила и место женщины, — кивнул я.

— Я — нормальный, Славка. Нор-маль-ный. Ну, в крайнем случае — анархист-индивидуалист, — козырнул он знанием кинематографа. — Хотя нет, анархисты — это те, кто любой блудняк учинить готов, лишь бы не работать. Не подходит тогда. А про эту говори лучше «бывшая».

— Почему?

— Потому что она жена бывшая. Побыла — и перестала. И твоя она тоже бывшая. Да и была ли твоей — вопрос. Своей-то точно была, судя по рассказам вчерашним, а вот твоей — вряд ли. Сдается мне, что и «Катя» она тоже бывшая, — непонятно закончил он.

— А почему? — других вопросов, видимо, от меня ждать не стоило сегодня.

— Потому что Екатерина — это на древнегреческом «вечно чистая» и «непорочная», — пояснил Алексеич, глянув на меня с сочувствием. И вниманием. Будто реакции ждал.

Я только кивнул и замолчал. Логика в словах старика была. Странная, возможно. Но точно была.

— Теперь всё больше вещи любят. Машины, — я вздрогнул на этом слове, — драгоценности, эти, мать их-то… гаджеты, во! А любить людей надо. Живых, — он снова сплюнул.

— Далай-Лама, вроде, так говорил: «людей надо любить, а вещами — пользоваться, и все беды мира из-за того, что всё наоборот», — сказал я, чтоб не сидеть молча.

— Все беды мира из-за того, что, вместо того, чтоб своим умом жить, все какую-то Багаму Маму слушают, — вскинулся дед. — И этого лысого из интернета. Нет, так-то он иногда умные вещи говорит, но в принципе это и так все знать должны.

— Интернет — вообще кошмар ужасный. Мне как Ванька эту шарманку привёз да обучил пользоваться, — Алексеич кивнул на дом, видимо, указывая на лежавший там планшет. — я сразу понял: ничего хорошего ждать нет смысла. Все знания мира в руках! Все библиотеки! Живопись, музыка, литература! А чего глядят⁈