Благодать - Линч Пол

Когда он заговаривает, она осознаёт, что он умеет смотреть на нее, на нее не глядя. Он говорит, такие вот типы винят Бога в чем угодно. Они Бога винят за погоду, что истребляет эту землю, за дождь и ветер и за дрянь зимнего света, что затемняет страну круглый год. Ибо что есть свет, если не естественный посланник Бога, а значит, в Ирландии Бог отсутствует.

Направлена ли на нее насмешка у него в голосе, она не уверена. Он выходит из комнаты и призывает старика, и она думает, беги прочь. Человек возвращается с темным плащом и парой женских сапожек. Она пытается от них отказаться, но он качает головой и говорит, они старые и неношеные и в них нет нужды. Тут не тропики.

И, лишь оказавшись уже на посветлевшей дороге, она замечает, что доктор положил ей в карман монету.

VIII. Черная гора

Эти одинокие дороги, где движенье пешком происходит под свой собственный счет. Три-четыре-пять-шесть, руки-плечи-ладони-стопы. Зрелище неба ведет ее к северу и час за часом воссоздает день. Она рада плащу. Сейчас в драном небе мир, но то, что собирается против солнца, вскоре развяжет войну дождя.

Столь многих не стало, думает она. Исчезли босяки, кто ордами хаживали по дорогам страны. Безмолвие нарушаемо лишь телегою или экипажем, те распугивают тишину суматохою лошадей. Низинные дороги ведут ее через селенья, где торфяной дым, бывает, дает знак об одном-двух обитателях, затуманенное лицо, замеченное сквозь стекло, или, может, старик выбирается поглядеть, кто она, глаза, говорящие, я слишком стар и не помру и слишком устал и не уйду. Есть и селенья, которые необходимо преодолевать, поспешая, где глинобитные хижины и лачуги сбиваются вместе в непроизнесенном горе. Никакого тут более вавилона болтовни, детей и животных, словно ветер унес их прочь.

Она проходит сквозь каждый город, скрестив руки и с видом занятым, просто на случай, если кто-то решит тебе докучать. Указатели гласят Атенри, Мулоу, Каррик-он-Шеннон. Никакого лиха с ней не случается, кроме, бывает, ребенка-попрошайки, кто тянет ее за рукав, или праздного сидельца, кто тянет одним лишь взглядом. Городок за городком, люди торгуют пахтой и клубнями, корзины их изобилуют зимнею зеленью, дети катают друг дружку в тачках по грязи. Она всматривается в проулки и крыльца и просит не вспоминать о том, что́ там собиралось, как висели на каждом углу эти хрупкие взгляды, что молили тебя о пенни или плошке еды. Теперь в тех пустых местах дует ветер.

Как туго скручены тьмою пружины ночи, думает она. Эта тишь, что молвит непривычное. Но уж во всяком разе, думает она, можно выбрать себе пустой дом. Ей нравится спать в домах поменьше, где до сих пор на петлях есть дверь и ветер не насылает свои зловредные мысли. И все ж, ох уж эти сны. Однажды ночью ей грезится тошнотворный запах, нечто вроде заплесневелой кукурузы, она просыпается, и что-то ей говорит, что это запах могил. Она встает и шагает дорогою дальше, в рассвет, на саваны тьмы, что лежат на полях, глядеть не станет.

То и дело возникают люди, идущие с ней вместе. Молодой человек, за два дня преодолевающий трехдневный путь до Драмшанбо, повидать своего новорожденного сына, у меня час или два будет, говорит он, и мне пора. Старуха, бродящая по дорогам едва ль не год в поисках сына. Они делят с ней еду, картошку с шелковистым маслом, каплю пахты. Говорят обо всяком простом, о боли в пятках или о паре сапог, какие пора подлатать, но о безмолвии ее никто не спрашивает, бо женщина в черном уж точно паломница, а может, скорбит, а кто ж нет в эти дни, думает она, вся страна горюет, и даже вороны, кому с полей достается вдоволь, наверняка помнят свою сгинувшую братию. Эк облекают они собою деревья, словно разгневанные священники, грают на нее, в точности Отец.

Она спит под раскрывшим крыла платаном и просыпается, заслышав, как женщины отбивают белье на берегу озера, чувствует себя среди них словно все еще в общине, уют разговоров, женский уют. Порой видит она пенный рот Отца, что возникает на дороге бессловесно. Погода вскоре повернет на зимний холод, и все-таки есть легкость в каждом шаге к северу. Сгущаются, как и всегда, холмы вдали, укоренные и покойные старики, морщинистые от света. Ноги мои крепки, как кузнечные клещи, думает она. Ступни мои – мулы, что месят глину. Два-три-четыре-пять, как же странно жить опять.

В лесах дальше к северу она встречает ватагу бродячих детей. Одичалые и замурзанные, стоят они в буйных вихрах, но замечает она глаза их, глаза, что устремляются к тебе несчастным взглядом собаки. Ни единого взрослого среди них. Живут по убогим шалашам, собранным из елового горбыля, и она делит с ними свой хлеб и спит с ними ночь, смотрит, как ковыляет один, так и не наученный ходить как следует. Один мальчик все спрашивает ее и спрашивает. Как думаешь, Фин Маккул прячется в горах? Как думаешь, он того и гляди вернется и спасет Ирландию? Она собирается уходить, а любознайка все тянет и тянет ее за руку. Говорит, у меня когда-то был дом, но никто не проснулся от сна.

Великая рука дождя замахивается с востока. Она считает пройденные дни, прикидывает, сколько их еще впереди, пытается видеть каждую бусину, что падает на нее, так, словно можно увидеть столько жизней.

Разгадай загадку, что идет вверх, когда падает дождь?

На дороге подвертывается ей удача, подкова, лежащая в грязи у канавы. Удивительно, что ее никто до сих пор не подобрал. Она склоняется и вдруг всматривается в глубь канавы, словно залег в ней некий ужас, хотя это не более чем призрак мысли, думает она, игра света, хватает подкову и идет дальше. И все же, думает она. На канавы посматривает с подозрением, но то было тогда, а это теперь, мертвые подъяли себя из канав и удалились, уж куда там они удаляются.

Сзади бренчит по дороге коляска, останавливается, чуть опередив. Предложению подбросить она рада. Мужчина, лоб сложен в морщины, табачные зубы и уменье крениться, не падая.

Говорит, не подбросить ли тебя?

Она не отвечает ему на вопросы, и он всматривается в нее, бросая быстрые косые взгляды влево. Говорит, ты, что ль, из молящихся женщин? Читает старое стихотворение на ирландском, а затем говорит, что название у этого стихотворения – самое его любимое, по-английски оно означает остров из стекла. Затем он сообщает ей о трех своих самых любимых на свете местах: некий мост в округе Рат, где он вырос и где тайком удил форель, морской пейзаж, какой видал он раз на берегу в Слайго, особый тогдашний свет, словно своею рукой написал его, и лицо жены, два года как усопшей, и до чего рад я снам, потому что лишь там удается мне ее отыскивать.

Человек сворачивает на другую дорогу, а она все еще слышит голос его. Эк звенит он надеждой на грядущие дни. А затем вот это чувство, что она не вспомнит, каким он был, развеселый голос его, что дорога, какую выбрал он далее, станет у нее в уме не более чем дымкой. Она притрагивается к подкове и повторяет имена своих братьев, как молитву. Закрывает глаза и направляет мысль в полет. Чтоб неслась в небе скворцом, что возвращается.

Она вперяется в сумерки с их плутовством и знает, что ей надо поспать. Дорога подается вниз к балли из пяти-шести каменных хижин. Внезапное скрюченное чувство: она видит ольхи с ободранной корой. Бездымное небо.

Она идет между хижинами, маячат вечерние тени. Хотелось бы ей позвать в голос, бо поди знай, кто может найтись, разве ж не славно повстречать чужака, поселенца или даже воришку или пьянчугу, чем быть одной в таком вот пустом балли. Она видит, что в некоторые дома ветер натащил сырости. Странный вид кормовой свеклы, брошенной расти в мертвом огороде.