Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина

— Вместе уж вырастим, — вздохнула мама после паузы. — Сын, да? Внук, значит. Батюшки, я же бабушка теперь…

Она приехала на следующий день, и взвалила все хозяйство на себя, заменила Юру. У него вроде бы все тоже было неплохо: работа и жилье, но звонил он редко, словно стесняясь того, что сбежал от своей ненормальной почти-что-семьи. Пока прежние проблемы не догнали его, но Кристина боялась, что долго прятаться у Юры не получится — значит, он побежит дальше, и если ему вдруг понадобится ее помощь, она сделает все, чтобы помочь. А пока у Кристины тоже не находилось времени на долгие искренние разговоры, и она надеялась, что они как-нибудь сядут за кухонные столы на разных концах чужих городов и просто поболтают, как прежде.

Мать, казалось, преобразилась: внук стал для нее счастьем, которого Кристина и предположить не могла. Всюду теперь разбросанными валялись погремушки и грызунки, мама притащила на горбу ванночку и развивающие коврики, без конца гулила с маленьким и возила его в коляске, так что Кристине даже не приходилось часто переламывать себя и сидеть со Шмелем вдвоем — слишком он уж стал занятой.

Мать потеплела будто и к Кристине, за компанию — ни слова грубости, ни расспросов об отце ребенка, забота и удовольствие нюхать детскую макушку. От отца ничего не было слышно, но Кристина переросла эти всхлипы и истерики «папа меня не любит»: если ему так нравится, так хочется, то и она особо не будет навязываться, всем же проще. Захочет — приедет, поглядит на внука, тем более что в Шмеле с каждым новым месяцем проявлялось все больше от деда: то ли в нахмуренных гримасах, то ли в темных глазах. Отпечаток отцовского, генетически заложенного, таял, и Кристина не могла нарадоваться. Да и вообще она столько боялась, скрывала, таила Шмеля за собой, а все оказалось так просто… Теперь смешно было вспоминать и страхи, и безденежье, и макароны в кетчупе — мама из одного кочана капусты, пригоршни мелкой земляной моркови и двух помидоров закатывала такой пир, что вздохнуть было трудно. Переработок, конечно, не убавилось, но потихоньку закрывались долги и кредиты, мать подбрасывала с пенсии, а у Шмеля появлялись новенькие, выстиранные и отглаженные костюмчики. Жизнь будто налаживалась.

Общались они с мамой с каждым днем все меньше и меньше, зато та была без ума от Шмеля, фотографировала его на телефон и снимала коротенькие, дрожащие видео. Такое сожительство, казалось, всех устраивало.

— Это, дамы, нам уже ехать пора, — снова бесцеремонно вклинился в ее мысли Палыч. — Поздравляю вас, такие маленькие, а уже в музее… Не зря коробки ваши на спине таскал. Но… Мне заявка поступила, через час, неподалеку — сделаете? Или сбор объявлю?

И он глянул на них с такой надеждой, которой прежде в Палыче не наблюдалось — столько в ней было человеческого, не затаенного, что Галка мигом насторожилась. Палыч щурился, как на ярком солнце, ждал.

— Я за, — Дана присела на корточки, обняла верткую Алю.

— Я тоже, — Маша вернулась от Стаса запыханной, как от долгого бега.

— Поехали тогда, — Галка готова была ринуться вперед даже без пальто. — Отлично вечерок закончим, да?.. Атмосферно. Самое то.

Палыч затолкал в машину и Кристинину маму со Шмелем, и своих внуков, и даже для Али с Лешкой место нашлось — машина качалась и подпрыгивала, скрипела дряхло, по-стариковски, а в стеклах мелькали детские лица. Остальные стояли на крыльце и синхронно махали руками, расплывались в улыбках. Нагретый воздух пах теплом и скорыми древесными почками, молочно-зелеными, клейкими. Столько вокруг было жизни, расцвета, преодоления, что хотелось засмеяться.

— Как же здорово, а, — шепотом сказала Маша, будто боясь потревожить это хрупкое, вечно.

И каждая вдруг вспомнила свою потерю, свою беду, что осталась в зиме, в пурге и вьюге. Все они понадеялись на миг, что этой весной жить станет легче.

…Палыч ждал их на обветшалых задворках улицы: всюду слякоть, лужи и грязь, но по водяной ряби скачет солнце, горячее, от него краснеют ладони и щеки, и даже унылый городок кажется зарумянившимся, улыбчивым. До того времени волонтеры бродили по городу, хохотали, топали ботинками в лужах, как дети, купили бутылку газировки на всех (и маленькую стеклянную баночку с гранатовым соком для печально-улыбчивой Маши), гоняли голубей, терли потеплевшую тополиную кору… Галка заметила, что на экране блокировки у Кристины стоит фотография сына — вместе с тем, как Кристина бережно и очень старательно приглаживала на макушке у Шмеля темные волосики, это что-то да значило. Галке, самой желчной и невыносимой, казалось, что Кристина стала мягче, держит себя, как в клетке: рано или поздно рванется, погнет прутья и выберется на воздух, и тогда не поздоровится всем, но пока она явно гордилась собой и улыбалась с нескрываемым удовольствием. Пусть так и будет, да подольше.

Палыч вел их то за гаражами, то по раскисшим тропинкам, по разбухшим от воды деревянным поддонам и кускам выгоревшего линолеума; по дуге обходил помойные баки, подныривал под отогнутой сеткой-рабицей. Галка, что впервые оказалась в этом районе, сразу почувствовала неладное, но не стала делиться подозрениями. Кристина по телефону талдычила что-то матери (кажется, о температуре воды и чайных пакетиках с чередой, которые следовало заварить в кипятке и лишь потом сливать в ванночку), Маша жевала сушку с виноватым видом, будто сушка эта теперь шла следом и колола ее то в бока, то в поясницу, и только Дана молчала, погруженная в себя. За хохотом и болтовней они будто скинули каждая по грузу, отвлеклись, снова стали молодыми и беспечными, но молчание возвращало им мысли, ненадолго зависшие в теплом воздухе.

Возвращало оно и Галкину маму.

— Пришли, — Палыч остановился перед лавочкой без спинки: сплошь облезлые за зиму дощечки, прежде яркие, красно-желтые. Постоял, словно не пускало его что-то. Добавил:

— Третий этаж.

Сумка с пергаментом-планшетом и стеклянной банкой у него на плече виделась неподъемной — Палыч весь перекашивался, одной стороной тянулся к земле, того и гляди упадет, утонет в мути из талого снега.

— А вы не пойдете? — уточнила Галка, заглядывая ему в лицо.

Палыч вздрогнул, кивнул, погладил рукой лысину, успокаиваясь. Первым подошел к домофону.

Квартира оказалась однушкой, это всегда счастье: чем меньше квадратных метров для уборки, тем больше времени останется на общение и разбор памятных вещиц. Квартира была полна чужих воспоминаний, обрывков памяти, мелочей и мебели — тоже плюс, значит, с пустыми руками они не уйдут, хоть белый короб и остался забытым у Даны в гараже. Ее мать подумывала продать бесполезный гараж и заодно отцовскую колымагу, но Дана экстренно учила билеты по вождению и грудью вставала на защиту старенькой боевой пятерки.

Гараж тоже пока был только ее местом, надежное убежище, пристанище для души.

На этом плюсы праздничной, пост-выставочной квартиры заканчивались. Стоило распахнуться входной двери (обитой липковатым старческим дерматином, с позолочено-зелеными кнопками), как в ноздри шибанул знакомый запах: трухлявая мебель, залежи пыли и желтой бумаги, подгнившие овощи за холодильником или на подоконнике, вонь и теснота…

Галка застонала в голос, к ней присоединилась чихающая Кристина.

— Опять свалка! — Галка надеялась, что квартира после огромной Кристининой мечты, ради которой (и ради сохранения памяти своих подопечных, конечно) они столько перебрали, столько выбросили и столько оставили на черных закопченных полках в гараже, что обидно, и жалко было… Сродни предвкушению новогоднего волшебства: стоишь такой, в бантике и с бенгальским огнем в руке, смотришь в окно, за которым вот-вот мелькнет седобородый волшебник, а за стенкой дерутся пьяные соседи, мама дремлет под пледом, потому что поздно вернулась с работы, достала с вечера приготовленные оливье и селедку под шубой, а от шампанского ее совсем развезло… Ни волшебства, ни праздника. Галка в такие моменты приклеивалась к кухонному окну, смотрела на чужие салюты и объедалась конфетами из школьного подарка, а потом прятала фантики на дно мусорного ведра, чтобы мама утром не устроила выволочку.