Он вскакивает на оседланную лошадь и привстает в стременах.
— Глядите, товарищи!
Просунув кулек между ног и седельным троком, он кричит:
— Видите?
* * *
Знакомиться с кавалерийскою наукою приходится урывками. Помимо изучения ухода за копытами, кормления лошадей, их болезней, ковки и других замысловатых штук, мы несем гарнизонную службу, охраняя учреждения и банки, дежурим на станциях, вылавливаем спекулянтов, ходим по домам, отбирая оружие.
Нам дано задание: прекратить стрельбу по ночам, и мы шлепаем по городу, разыскивая винтовки и револьверы, стрельбой из которых скучающие граждане развлекаются в неурочное время.
С ордерами исполкома мы стучимся в сонные дома, входим в квартиры, спрашиваем:
— Вы уже сдали оружие?
— Мы? Оружие? Да у нас и гвоздя-то в квартире нет. Ножи и те тупые.
Во время обыска извлекаем из сундука пулемет.
— А это что?
— Это?.. Понятия не имею! Наверное, ребятишки затащили откуда-нибудь.
— А вы?
— Я?.. Понятия не имею!
— Не знаете, что это пулемет?
— Пулемет? Фу-ты, боже мой! Не иначе как соседи по злобе подкинули.
В одном дворе мы нашли горное орудие.
— Зачем оно вам?
— А бог его знает! Оставили какие-то солдаты и ушли.
К утру мы возвращаемся, нагруженные бомбами, пулеметами, винтовками, револьверами.
Стрельба в городе прекращается. За ночь выпускается на луну не больше тысячи патронов; в разных концах города взрывается не больше десяти гранат, и только ракеты, взлетающие в темное небо, говорят о том, что где-то идет попойка и остатки «славной царской армии» уничтожают остатки огневого имущества.
Однажды, возвращаясь после обысков, мы были остановлены неожиданной картиной. Перед воротами трехэтажного дома на Петропавловской улице стояла кучка пьяных, пуская в темное небо ракеты.
— Вы, граждане, чего тут?
— Мы-то? А мы куме ф-фронт показываем. В-в-видал? Кума-то, она н-н-не п-понимает многого, а м-мы об-б-бъ-ясняем. Ты, кума, смотри! Вот он п-п-пускает, а м-м-мы ползем. А к-как з-засвестится — м-м-ы ложимся.
— Ступайте спать, граждане! Ракеты, поди, денег стоят, а вы их портите.
— Р-р-ракеты? Н-н-н-не запретишь! Р-р-ракеты я самолично в-в-во время братанья с-спер. У-у-у н-немцев. Взял, да и спер. Н-на память. Д-да их и осталось д-два десятка.
— Можно ракеты пускать или нельзя?
Мы устраиваем совещание, но ни к чему не приходим.
— Р-ракеты, б-брось! Р-ракеты н-н-не имеешь права! — орет сзади пьяный голос.
Голубые меланхоличные колокола ракетного света освещают нам дорогу.
* * *
Самая паскудная работа — это обыск поездов.
Пользуясь тем, что за проезд по железной дороге не надо теперь платить гроша ломаного, Россия катается из одного города в другой, волоча за собой туго набитые мешки с продовольствием. Спекулянты в солдатских шинелях везут масло, муку, сахар, окорока и разную снедь. А в это время рабочие заводов и трудящееся население не имеет корки хлеба. Больные и раненые в госпиталях умирают с голоду.
Спекулянты подрывают снабжение Республики советов, но… среди спекулянтов можно встретить и рабочих, которые везут для себя и для своих семейств необходимые продукты питания.
Как отличить спекулянта от нуждающегося?
Нам говорят:
— Понимай… Сумей разбираться. Пролетария не трогай.
Но вся беда заключается в том, что спекулянта трудно отличить от пролетария. Если бы рыжие они были…
Мы «отбираем». Мы знаем, что спекуляцию нужно прекратить. Но… отбирая, приходится смотреть на слезы и слышать вопли. Нелегкое дело. Мы злимся, ругаемся в поездах, мы нарочито стараемся показать, что мы равнодушны к слезам, но в душе у каждого из нас шевелится сверлящая мысль:
— Скоро ли наладится все это?
Мы сами несем в лазареты отобранное масло, муку, сахар и другие продукты, и нас примиряет с нашей работой та радость и благодарность, которую мы встречаем в госпитальных палатах:
«Спасибо, товарищи!»
— Спасибо, хоть вы заботитесь!
— Без вас бы с голоду подохли.
Но все-таки лучше было бы отдать руку или ногу, чтобы только жизнь вошла скорее в сытую колею. Иногда мы начинаем строить с Васей фантастические планы.
— Хорошо бы найти склады с хлебом. Но только большие. Чтобы на всех хватило. На всю Россию.
— А что, брат? Возможная вещь. Да так оно и есть, пожалуй. Знало ведь царское правительство, что воевать будет, ну и наготовило, наверное… Поди, лет на пять запасено.
— Эх, открыть бы!..
Глава XVII
Крестьяне перестали обменивать хлеб на вещи.
— Все есть теперь. Слава богу, достаточно. Проходите себе с богом.
В деревни направились за хлебом продотряды, а вместо товаров повезли с собою винтовки. В ответ на это кулаки подняли восстание.
Страна превратилась в фронт.
Как-то вечером к прибывшему из Москвы поезду прискакали на взмыленных лошадях крестьяне, без шапок, в одних рубахах.
— Православные! Кто в Бога верует — спасайте.
Обливаясь слезами, толсторожий парень рвал на себе рубаху и орал:
— Грабят! По миру пускают! Подчистую метут!
— Да что ты хочешь-то? — крикнул из вагона матрос.
Тогда загалдели все:
— Продразверстка…
— Оружью дайте…
— Подчистую…
— Забрали все…
— Оружью просим…
Матрос закурил папироску.
— Как же так подчистую? Оставили ж до новины-то?
— Товарищ, дорогой, — заплакал толсторожий, — да это рази оставлено? Эта с голоду подохнешь. Се равно, что цыпленкам покрошили.
— Мало! — высунулась худая, похожая на покойника женщина. — А мы-то как же сидим? Восьмушку кусаем! Да и хлеб посмотрели бы… Одно названье, что хлеб.
— Напрасно, отцы, бузите, — сплюнул матрос, — мы терпим, надо и вам терпеть немножко. Куда ж нам идти за хлебом? С голоду ведь дохнем.
— Ну и сдыхайте!
— А вы что ж, — спокойно спросил матрос, — лучше нас? Вы будете сидеть задницей на хлебе, а мы зубами щелкать? Раз вместе пошли, значит, и дели все вместе: и горе пополам, и веселье поровну.
Мужики зашумели. Они что-то доказывали, ругались, плакали. Они метались, коренастые, краснощекие, в толпе зеленых и бледных, но сочувствия не удалось им добиться.
— Не помирать же нам! — упрямо твердили зеленые и бледные.
— Будем уж вместе горе хлебать.
— Но, братцы, — стонал толсторожий парень, — но дайте ж вы мине оружью. Дайте, просю я вас слезно.
— На что тебе оружье?
— Братцы мои! — мотал головой толсторожий. — Нет мине жизни больше… Не могу я несправедливость когда…
Матрос поднялся в окне вагона и расстегнул штаны.
— На тебе оружью! Стреляйся!
Толсторожий рассвирепел. Дико визжа и топая ногами, он начал хлестать перрон вокзала кнутом.
— Ишь как разбирает борова, — выступил вперед станционный сторож. Подняв вверх корявый палец, он ткнул им в сторону крестьян и сказал: — Про между прочим, известные это мне люди. Из недалекой отсюда деревушки Загарье. Ну и между прочим, вот эти трое — самые и есть кулаки, а этот, что пляшет, — сынок подрядчика Копылова. Лупите стервецов в мою голову. Бей сплотаторов! Отвечаю!
Перекрестившись, сторож саданул толсторожего парня по затылку.
* * *
Мы становимся заправскими кавалеристами. Мы знаем теперь, что садиться на лошадь надо с левой стороны и в три приема. Вскочив в седло, мы с небрежным видом, как будто все это давно уже нам надоело, пропускаем левый повод между мизинцем и безымянным пальцем, а правый повод между указательным и средним пальцами левой руки. Вначале пальцы путались и не хватало третьей руки, но теперь мы правильно возьмем поводья даже во сне.
— Проверить стремена! — командует Краузе.
Мы вытягиваем ноги вниз. Смотрим. Нижний край стремени у щиколки. Стремена подлажены правильно.
Краузе стоит на поленнице. Мы рысью проезжаем мимо.
