Чужое - Данихнов Владимир Борисович

– Салли! Салли! У тебя в волосах паук, Салли! Он черный и склизкий, он грызет твой череп, он хочет съесть твой мозг…

– Шприц. Дай, Ради Бога, этот шприц, у нас совсем мало времени, потому что все уже поменялось, а мы – нет…

– Данька, возьми меня за руку. Ты убедишься, что профессор в военной форме был прав. Хей-хоп, наши руки слились и стали одним целым, и теперь ты никогда не уйдешь от меня, а если умру я, то умрешь и ты, скотина, и это будет как в сказке – жили долго и счастливо и умерли в один…

– Профессор, вы понимаете, к чему это может привести?…

– Шприц был одноразовый, и мы, следуя правилам, укололись им по разу, а с неба срывался пепел, но мы дырявили кожу, и нам было хорошо, а потом стало еще лучше, потому что я занимался любовью с Ингой, и наши тела сливались не только там, ты понимаешь, о чем я, а везде; мы по-настоящему были вместе, а потом Серега закричал: «Смотрите в небо, кажется, это пегас!» И мы поднялись на ноги и глядели в небо, а Инга шептала: «Вот так вставило!», а потом пегас спустился к нам и сожрал Серегу, а Ингу раздавил, размазав красным пятном по магистрали. Я схоронился за бензобаком и…

– Все не то, – говорил Коди и дотрагивался до новых машин. Саша, опустошенная, лениво передвигала ногами вслед за ним, а я загребал сбитыми в кровь пятками пыль чуть сзади. Вечерело. Воздух становился плотным и влажным, как перед грозой, а с неба моросил мелкий пепел. Иногда я подходил к Саше, чтобы стряхнуть пепел с ее шеи, но она дергала плечиком, сбрасывая мою руку, и я отступал.

Я уже почти привык к постоянной боли в руке и не слушал голос артефакта, хотя в последнее время он все чаще твердил что-то осмысленное.

Коди терял терпение. Он пинал ржавые остовы и, разбивая кулаки в кровь, колотил по стеклам.

И эхо металось по забитой металлоломом долине.

– Это должно помочь… раздавайте смесь и одноразовые шприцы везде, где только можно…

– Салли, паук съел твой мозг, и теперь он, разрывая сухожилия, жрет твою плоть и прокладывает путь к сердцу. Салли!

Когда стемнело, и на свинцовом небе проглянули звездочки, Коди, обессилев, сел на землю и прислонился спиной к машине, которая пела песни на чужом незнакомом языке. Он совсем не брезговал дискретностью этой штуковины, да и мне было уже все равно, и я уселся рядом. Саша опустилась ко мне на колени, и я захотел обнять ее, но она сказала сквозь зубы:

– Не смей, – и замолчала, разминая ногу, растирая меж пальцев дискретные мозоли, отпуская их пылью на ветер.

– Я не помню, – уныло сказал Коди. – Я помню, что машина была белая, с ржавым боком и вышибленными стеклами, но не могу ее отыскать.

– Может, лучше подумаем, как найти еду? – зло спросила Саша.

– Никто тебя не заставлял за нами идти.

– Да что ты говоришь?! Из-за вас я тут! Я бы могла остаться в городе, если бы не это дурацкое стекло!

Что-то было не так. Я посмотрел на небо и увидел, что оно становится молочно-белым, а пепельные тучи светятся, изливая во все стороны тонкие бледные лучи.

– Ребята! – позвал я.

– Ты – маленькая нудная тварь, поняла?

– Ублюдок! Как ты посмел меня так назвать! Я же женщина!

– Ребята!!

Они замолчали.

В ослепительном сиянии, расставив в стороны широкие белоснежные крылья, к нам спускался Конь Бледный.

Мы бежали, не разбирая дороги, а чудовище летело за нами, взмахивая крыльями скорее для порядка, потому что по воздуху его несла неведомая сила.

Мы бежали, спотыкались, вставали, задевали локтями машины и диковинные механизмы, а чужие голоса подгоняли нас…

– Потому что старая церковь стала рассадником глупости и лицемерия! И мы поставим на этом месте новый храм, храм Непрерывности, и люди придут к нам и поклонятся, а мы скажем им: кто пришел в душе своей без дискретности да спасется, лгущий же нам или самому себе…

– Энн, у тебя работает телефон? Нет? А у Ричарда? Ричард! Ричард, твою мать, ты меня слышишь?! Ричард, у тебя работает телефон? Нет? Христосе, что же это происходит… Погоди! Погоди, Ричард! А телевизор у тебя работает? Хотя бы один канал принимает? Нет? Христосе…

– Салли, Салли! Паук съел твое сердце и движется к твоим ногам! Салли, он хочет съесть твои ноги и тогда тому, что от тебя осталось, не удастся убежать!

– Коди… здравствуй, малыш…

Коди встал как вкопанный. Он развернулся и, закрыв глаза ладонью, спасаясь от слепящего блистания чудовища, пошел к белой машине с ржавым боком; ее дверца скрипела на ветру, а из выбитых окон торчали куски стекловаты.

– Коди! – крикнул я.

– Коди! – завопила Саша и, цепляясь платьем за острые металлические углы, побежала за ним.

А я остался стоять, потому что видел, что Конь Бледный совсем уже близко; я видел его глаза. Он убьет их, подумал я.

Коди подошел к машине вплотную и прижался к мертвому металлу небритой щекой, закрыл глаза и шептал что-то беззвучно, а потом закричал срывающимся голосом:

– Она здесь, Линк! Включай магнитофон, мы запишем ее голос! Лика здесь! Она всегда будет со мной! Включай!

Я не мог сдвинуться с места; меня мутило, и я уперся рукой в машину; под пальцами оказалась шероховатая ржавчина, и это стало последней каплей, меня вывернуло наизнанку. На землю полетели испачканные остатками жижи и кровью дискретные детали. Голова кружилась, и я тяжело дышал, с трепетом вслушиваясь в хлопанье гигантских крыльев над головой. Я не мог сдвинуться с места – провода оплетали мое сердце, детали лезли в голову, разворачивая трахею.

А потом, когда я почти уже умер, время оцепенело, и артефакт заговорил со мной; голос у него был женский, искаженный шипением.

Кто ты?

Меня зовут Линк.

Линк? Ты – человек?

Конечно… разве бывает что-то другое, кроме человека?

Бывает. Собаки, кошки, мыши… олени, киты, лошади. Ты разве не знаешь?

Не знаю я ничего о кошках и остальных. А лошадь нельзя спутать с человеком. Вот она, рядом и хочет убить моих друзей… но не трогает меня… не знаю, почему… может быть, благодаря тебе?

Лошадь?

Конь Бледный.

Артефакт промолчал.

Послушай, сказал я ему, Коди умирает и Саша – тоже. Конь Бледный спускается к нам и во взгляде его – тоска и смерть; я вижу, ему скучно убивать, но он больше ничего не умеет делать, потому что наш мир слишком невелик, чтобы делать что-то другое. Он убьет их.

Артефакт молчал. Шипела, разматываясь, пленка.

Но у меня есть шанс… помоги мне сдвинуться с места… Дай мне слиться с ними, с Сашей и Коди, пожалуйста.

Ты потеряешь себя, умрешь сам, отвечал магнитофон, а пленку жевало, и голос хрипел, пропадая в статическом шуме. Слившись с другим, ты лишишься себя, я чувствую! И я… тогда и я погибну.

Я не умру, ласково отвечал я, как ты не поймешь? Это непрерывность, это две, три души рядом, в одном, это высочайший святой акт – что тут страшного?

Нет!

Он боялся. Дискретный механизм, собранный из кучи дискретных деталей, боялся потерять себя. Я не мог этого понять. Когда-то Епископ сказал, что полное слияние – это то, к чему должен стремиться каждый порядочный прихожанин. А я спросил тогда, почему же он не сливается ни с кем; Епископ посмотрел на меня с презрением и ответил, что пастырю надлежит существовать во грехе, потому что он указывает путь в непрерывный рай, но сам туда попадет последним, когда некого уже будет вести.

Это единственный способ спасти их, сказал я магнитофону.

Нет!

Пожалуйста. Я не знаю, как тебя убедить. Я не знаю, что надо сказать, но я должен спасти их, слиться…

Нет!

Пойми, я люблю Сашу…

Он молчал. Он очень долго молчал, но мне было все равно, потому что время окаменело.

А потом он сказал: хорошо.

И пленка порвалась.

Я освободился. Я побежал, спотыкаясь о камни, к Коди и Саше, упал с разбегу на землю и схватил их за лодыжки. Посмотрел на небо, с которого спускался Конь Бледный. Он был слишком близко. Я прижался к друзьям крепко-крепко, а они поддались, испуганные, не понимающие, что происходит, и ласковым теплом растеклись по моему телу, острыми иголочками, мурашками промчались по коже.