Навстречу нам бежал Акулов.
— Коней ставь в овраг! Двадцать человек в коновязях. Остальным на линию. Краузе, наряди тыловой дозор. Скорей!
Смотреть на Акулова было неприятно. Своим возбужденным видом, губами, обрызганными пеной, и хриплым криком он раздражал. Хотелось закрыть ему лицо платком, связать по рукам и ногам и положить в сторонку. Я почувствовал, как во мне поднимается ненависть к этому человеку. И когда Акулов побежал обратно, я ощутил легкость.
— Пробка командир! — сказал кочегар, прыгнув с коня.
* * *
Зарываясь в землю, мы видим надвигающиеся цепи. Они спускаются в балку. Когда они появятся на этом краю, между нами ляжет полкилометра степи.
— Товарищи! — слышен голос Краузе сзади.
Мы повертываемся к нему.
— Товарищи! Будете бежать — перебью! Драться до последнего патрона. Целиться спокойнее. Патроны положить перед собой. Гранаты с запалами — с правой стороны. Стрелять по свистку. Кто выстрелит раньше — пристрелю.
* * *
Мы лежим, пять сотен мужчин: слесаря, фрезеровщики, литейщики, модельщики, портные, железнодорожники, телеграфисты, строгальщики, формовщики, сапожники, металлисты, мотовилихинские токаря, деповские рабочие из Перми. Среди нас лежат, стиснув винтовки, солдаты бывшей царской армии, забывшие свое ремесло, несколько крестьян и несуразный приблудный монах.
Рядом со мной — по правую руку вытянулся Евдоха, с левой стороны — кочегар, подальше копошится «Всех скорбящих». Я вытягиваю шею, стараясь увидеть отца, но, вспомнив, что он остался сзади, у коней, подаюсь назад.
Степь перед нами пуста. Чехи в балке. Я кусаю зубами былинку. Прелый запах земли входит в ноздри. Я слышу, как неподалеку кто-то шепчется. Над головами свистят птицы. Кажется, долгий день тянется с тех пор, как мы заставили чехов стрелять, но, я знаю, прошло не более десяти минут. Хочется пить. Вспоминается почему-то дворничиха, разговаривающая по-немецки, и странное чужое слово: «шлаф-камер»…
Ну вот теперь я большой. У меня винтовка и гранаты. Сейчас вылезут чехи. Только не надо торопиться. И все будет хорошо.
В голову толкается образ командира белохлыновского отряда. Я его не видел сегодня, но мне почему-то кажется, что серьги его трясутся где-то справа от меня. Я стараюсь восстановить в памяти его лицо, но оно расплывается, растекается, как вода между пальцев.
Справа и слева начинают шевелиться.
— Идут! — сдавленным шепотом говорит кочегар.
На кромке балки выросли черные головы, затем поднялась цепь и побежала к нам, пригибаясь к земле. Боясь нечаянно выстрелить, я вынимаю руку из спусковой скобы и кладу на прицельную колодку, ощущая под горячей ладонью острые углы и холодок стали. За первой цепью над краем балки поднялась вторая цепь. От волнения по телу пробегает дрожь, я грызу ногти и до ряби в глазах смотрю на чехов. Сердце неистово колотится в груди. По спине ползут мурашки.
Уже не более трехсот шагов разделяет нас. Я вижу головы и руки, вижу сверканье на солнце штыков. От чехов к нам ползет синяя тень. Ветер доносит до слуха отрывистые слова команды. Я грызу яростно ногти. Мне хочется пить. Мне кажется: горло покрыто слоем соли.
Мы начинаем оглядываться. Военрук стоит, привалившись спиной к сосне, осыпанный желтыми иглами. Он колючими глазами смотрит в степь. Под кожей щек медленно двигаются желваки. В опущенной руке сверкает никелем свисток. Встречая наши взгляды, военрук мотает головой:
— Лежа-ать!
Меня от волнения трясет. Я кусаю губы. Я не могу выдержать. Я сейчас буду стрелять. В этот момент я слышу за спиной свистящий шопот:
— …ю…ю…а-ю-щ-щему… Ого-онь!
Короткий толчок в плечо.
Рядом грохнуло, затрещало, точно отодрали доски от забора. Сверху посыпались ветки. Захлебываясь, застучали пулеметы.
Выпустив обойму, я начал было заряжать, не спуская с глаз припадающие к земле цепи чехов. Кто-то меня толкнул в бок. Мимо моего носа поехал штык.
Я оглянулся.
Сзади меня лежал усатый красногвардеец с забинтованной головой, протягивая винтовку.
— Стреляй, я заряжать буду! — крикнул усатый.
Рядом с ним другой раненый вталкивал здоровой рукой обойму в магазинную коробку. Этот, очевидно, «работал» на Евдоху.
…Чехи падают. Смыкаются на ходу, вскочив, бегут, согнувшись до земли. Над нашими головами метет пулями. Нас отделяет не более ста шагов.
Ветер кидает в лицо ошалелый вой.
Выбросив штыки вперед, чехи с криком бросились на нас. Но, точно под сильным ветром, цепь закачалась, закрутила и, осыпая фигурами, внезапно поредев, упала.
Толкая обойму в магазинную коробку, я вижу: чехи пятят назад.
Цепь легла, степь закипела под лопатками.
В небо взлетела ракета. Одна. Другая. Третья.
— Эх, дьявол, — слышу тоскливый голос Волкова, — артиллерию зовут.
* * *
Слышны глухие, сверлящие воздух звуки.
— Ж-ж-ж-ж!
Прижимаю нос к холодной земле.
— О-о-ох!
Оглушительный взрыв сбоку.
— Дз-з-а-а-ан!
Осколки со свистом летят над головами. Кто-то дико закричал и смолк.
Земля задрожала. Железный грохот ударил в уши. Затем с треском и гулом ухнуло наземь дерево. Начался артиллерийский обстрел. Воздух наполнился скрежетом, воем, шипеньем, грохотанием полосового железа. Взрывы — один за другим! Опушка леса превращается в грохочущий ад. Впереди, сзади, по сторонам — сплошное огненное море, взлетающие столбы земли. Густой, едкий дым заволакивает воздух. Отдельных взрывов уже не слышно. Все сливается в потрясающий рев. Земля дрожит, трясется, гудит. Снаряды корежат лес. Сыплются комья земли, щепы, сучья, свистят осколки.
Я закрываю голову руками, жмусь к земле, царапаю ее ногтями. Мне кажется, что я открыт со всех сторон. Хочется зарыться в землю, уйти глубже, забраться в нору. В рот лезут травы; на зубах скрипит песчаник. Лязг и грохот обваливающегося железа усиливается. Горячее дыхание опахивает шею и руки.
Я теряю всякое представление о времени. Голова отяжелела. Глубокое безразличие охватывает меня. Опустошенный, я лежу, прислушиваясь к звону в ушах.
— И-и-и-и! — звенит на одной, высокой ноте.
Я сжимаю зубы. Звон прекращается. Открываю рот, и в уши снова вползает:
— Ии-ии!
Я пробую еще раз. Потом начинаю тихонько визжать, стараясь попасть в ноту звона. Но горло совсем пустое. Я чувствую, что тело мое пропало. Сколько времени продолжается обстрел, я не знаю. Я даже перестаю слышать грохот. Я растворяюсь в нем.
В голове — ни одной мысли.
* * *
Внезапно обстрел прекращается. От наступившей тишины больно ушам. Отупевший, я поднимаю тяжелую голову. Рядом поднимается голова Евдохи.
— Ага-а? Мы живы еще?
Усатый красногвардеец лежит, ткнувшись головой в землю, молча подтягивая под себя ноги, вздрагивая телом. На вытянутой руке медленно шевелятся пальцы.
Матерясь и стеная, приподнялся грузчик Кульник. Охватив руками сосну, он дернулся телом вперед. Его начало рвать кровью. Лес наполнился стоном и матерщиной. Кочегар поднял от земли серое лицо. Наши глаза встретились.
— Вот гады! — крикнул кочегар. Вытащив из-под себя винтовку, он перевернул ее, сбрасывая с затвора землю.
— Встают! — закричал «Всех скорбящих».
* * *
Вой разрывает тишину. Я вижу цепи чехов. С винтовками наперевес они бегут на нас, громко крича. Сзади — свисток.
Лес ожил.
Лихорадочно застучали пулеметы, затрещали винтовочные выстрелы.
— Ага-а? Мы живы?
Злоба наливает меня до краев. Я поднимаю винтовку, стреляю, целясь в кучки атакующих. Внезапно Евдоха вскакивает. Выкинув левую руку вперед и раскорячившись, он подпрыгивает. К чехам летит граната.
Я хватаюсь за гранаты.
Одна.
Две.
Немецкая, ребрастая.
Кориц, гладкая бутылка.
