– Утро доброе, мать! – произнес он, не поворачивая головы. – Улеглась вроде непогода.
– Вот и ладно, – отозвалась женщина, затеплила свечу и склонилась к печи.
– У вас что же, больше никто в деревне не живет? – поинтересовался Геннадий. – Смотрю, в других избах ни света нет в окнах, ни дыма из трубы.
– Почему же? Живут. Зимуют не все. Молодежь в город подалась за заработком и хорошей жизнью. Стариков за собой увезли. По весне многие вернутся.
– Получается, ты здесь всю зиму одна с внуком кукуешь? И что же, о вас не вспоминает никто?
Сан Сановна оглянулась на гостя. Встретилась с его колючим взглядом. Отблески свечи плясали в его зрачках, как хищные огоньки в глазах голодного зверя. На сердце вдруг похолодело. Никогда ей еще не было так страшно от мысли, что о ней действительно и вспомнить-то некому. Был сын, погиб в семьдесят пятом, уже пятнадцать лет как в могиле. Невестка и раньше ее не жаловала, а как овдовела, так вообще забыла, как звать-величать. Олька вот вспомнила, да и пропала. Почтальонша – и та пенсию последний раз три года назад приносила. А потом взбаламутилась и отказалась крюк через реку делать ради двух стариков. Так им и приходилось со Степаном самим за реку на почту ходить за причитающимся. А зимой – и вовсе про пенсию забывать.
– Ты бы, мил человек, дровец мне принес. В сенцах лежат сбоку от двери, – ушла от очевидного ответа Сан Сановна.
Геннадий встал, распрямил плечи, потянулся до хруста и вышел. «Господи, дай мне один день, – мысленно попросила женщина у потемневшего образа. – О многом не прошу, лишь о дне сегодняшнем. Дай сил прожить его и убереги от лихих напастей и бед. Спаси и сохрани нас, грешных, и не оставь в немилости!»
– Мне б пожрать чего-нибудь. – Геннадий оказался рядом внезапно. Подкрался, как хищник на мягких лапах. – Живот с голодухи подводит.
Он наклонился и вывалил на пол охапку поленьев.
– Обожди, мил человек, печь растопится, тогда уж и завтрак будет. Проспала я сегодня. Поздно топлю.
Сан Сановна склонилась к печному жерлу, глядя, как огонь робко пляшет на поленцах, взбирается все выше, все смелее тянет вверх горячие языки.
– Вот и слава богу! Разгорайся, родимая, – привычно сказала она печи, отгораживаясь от жаркого пламени заслонкой. Получив ее одобрение, оно загудело, затрещало, жадно поглощая дровяное подношение и даруя взамен тепло.
Геннадий прошелся по кухне, заложив руки за спину, вышел в сенцы снова и вскоре вернулся, с хрустом откусывая от крупного желтого яблока. Второе он держал в другой руке. «Уже и не спрашивается, – подумала Сан Сановна. – Хозяином себя почувствовал».
За завтраком, глядя, как дядя Гена жадно поглощает кашу и рвет зубами край булки, Ваня то и дело ерзал на табурете, решая непростую мысленную задачу: кого же привела нелегкая к их порогу? Голодушу или обычного заблудившегося человека? Не найдя ответа на вопросы, мальчик решился на разговор:
– Дядя Гена, а ты очень голодный?
Гость замер на мгновение, даже жевать перестал, потом молча кивнул.
– Поблуждаешь по лесу с мое – не так еще оголодаешь, – ответил он чуть погодя и подмигнул.
– А в лесу ты что ел? – задал Ванька животрепещущий вопрос.
– Консерву жрал, – осклабился Геннадий.
И от этой улыбки, демонстрирующей крупные коричневатые зубы, от острого, холодного взгляда, от его узловатых пальцев с желтоватыми ногтями, подведенными черным ободком, сжимающими краюху хлеба, Ванька ощутил вдруг дурноту.
– А где ты в лесу консервы взял? – допытывался мальчик.
– С собой взял, потому и были.
Он пронзил Ваньку цепким оценивающим взглядом, поскреб задумчиво заросший темной щетиной подбородок и заметил:
– А ты любознательный, пацан. Не скучно тебе здесь вдвоем с бабушкой?
– Нет, – поспешно ответил Ваня, отчего-то испугавшись этого внезапного вопроса.
– Ванюшко, – встряла в разговор Сан Сановна, – идем-ко, пособишь мне во дворе.
– Может, лучше я? – Геннадий привстал со своего места.
– Не надо. Ванюшко знает, что делать, приноровился уже.
Ванька с заметным облегчением выскользнул из-за стола. Гость недовольно цыкнул зубом, по-волчьи окинув хозяев настороженным взглядом, и тоже неторопливо поднялся из-за стола.
– Нехорошо как-то сидеть, когда другие работают. Не по-людски, – сказал он. – С вами пойду. Вдруг тоже на что сгожусь.
В сенцах вкусно пахло яблоками, лежащими в коробе с сеном. И, пока все одевались, гость непринужденно выцепил одно и с хрустом надкусил. Пожевал задумчиво и вытащил еще одно про запас. Сан Сановна толкнула маленькую дверку, ведущую из сенцов в пристройку, куда на зиму переезжало небогатое хозяйство: коза, козел и десяток куриц с петухом. Ваня поспешил следом за бабушкой, опасаясь оставаться наедине с прожорливым гостем, но и тот не желал отставать и увязался следом.
Пока бабушка с внуком привычно трудились, насыпая корм для куриц, выкладывая в ясли сено для коз, Геннадий стоял в стороне, доедая яблоки, и с интересом наблюдал за ними. «Пособить вызвался, а сам – ничуть не шевелится, – думала Сан Сановна, украдкой поглядывая на мужчину. – Только и знает, что ест, голодуша чертов. Так и подъест все наши припасы, будь он неладен. Принесла его нелегкая в наши края. Как только добрался по снегу? Лагеря-то поди в десятках километров отсюда. А он, окаянный, теперь и не стронется никуда до весны. Будет отсиживаться. Ни зимой, ни по весне никто его искать-то уже не будет. Подумают, что околел в лесу, а он – вона, у нас зазимовал».
Геннадий, будто уловив некоторые из ее мыслей, оторвался от стены, которую подпирал, прошелся по хлеву, выцепил из гнезда пестрое куриное яичко и, стукнув о доску, запрокинул себе в глотку. Золотистый желток канул в разинутый рот как в бездну. Гость жадно облизнул губы и, перехватив серьезный внимательный взгляд мальчика, подмигнул. Ваня смутился, отвел глаза и подвинулся ближе к бабушке.
«Бабушка, а долго у нас еще дядя Гена гостить будет?» – спросил как-то шепотом Ваня. К тому моменту минуло три недели, как пришлый жил у них в доме. Зима уже вступила в полную силу, намела сугробов, установила лед на реке, застудила, завьюжила. «Да кто ж его знает, – шепотом ответила баба Шура, лежа рядом с внуком на кровати возле теплой печи. – Куды ему по такому-то снегу? Вона сколько навалило! Теперь уж пока не начнет сходить…» Она украдкой вздохнула, не слишком веря собственным словам. Никуда этот человек не спешил, а скорее хоронился от лишних глаз, и лучшего места, чем эта деревенька среди глухого леса, было не найти.
«Господи, дай мне один день, – вела Сан Сановна привычную неслышную беседу с Богом, одеваясь в плотном предрассветном сумраке. – О многом не прошу, лишь о дне сегодняшнем…» Из кухни доносилось шумное дыхание и похрапывание лихого гостя, будило тревогу в душе женщины. Нет у них с Ванюшкой иной защиты, кроме Господа. Лишь бы самим не оплошать. Баба Шура запалила свечу, накрыла стеклянным колпаком, и пламя сразу осмелело, вытянулось вверх и перестало дрожать. В окошки еще заглядывала ночь: синяя, ясная, глазастая, вооруженная тонким серпом молодого месяца. Сан Сановна повернулась к ней спиной и вышла в кухню, унося с собой трепетный свет свечи под стеклянной колбой.
Геннадий спал, раскинувшись на тюфяке. Одеяло сползло с груди, обнажив лик Богородицы, синеватый, будто живой в трепетном свете свечи. Рядом раскинула крылья птица, парила в такт сонному дыханию. Сан Сановна отвернулась, в красном углу затеплила лампадку перед иконой, перекрестилась: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас, грешных!» Отошла к печи, склонилась, выгребая остывшую золу, складывая в жерло новые дрова. Когда осмелевший огонь поднялся, заплясал на поленьях, испуская первые струйки тепла, баба Шура закрыла заслонку и тихонько направилась в сенцы, где ее встретила прохлада и острый запах антоновских яблок.
