Огонек среди ветвей мелькнул неожиданно, поманил, раздразнил едва утихший голод. Пообещал: иди, здесь тепло и сытно. Темная фигура ломанулась сквозь лес и тьму, стремясь обрести желаемое. Где огонь – там пища. Там жизнь. Там утоление желаний…
Сан Сановна вздрогнула, открыла глаза, глядя в мягкую ночную мглу. Сердце заходилось в тревоге, гнало страх по жилам. Она сделала глубокий вдох, усмиряя биение, приводя спутанные мысли в порядок. Пора! Откинула одеяло, наскоро оделась потеплее. Толкнула спящего рядом Ваньку. Убедилась, что проснулся, и, склонившись, зашептала:
– Пора, Ванюшко, утро скоро. Нам нарано выйти надо, чтоб поспеть. Ночь лунная, светлая. Как раз чтоб идти. Я пойду пока, лыжи готовить буду, а ты одевайся тихонечко да жди. Как стукну в окошко, ты сразу на улицу ступай, да не шуми только.
– Хорошо, – прошептал Ваня, сглотнув образовавшийся в горле ком.
Баба Шура запалила свечу под колбой, перекрестилась и вышла из комнаты, прикрывая светильник краем шерстяного платка. Ванька остался один во мраке, наедине со своими страхами и тревожными мыслями. Он соскользнул с кровати, ощупью добрел до стула, на котором еще с вечера приготовил себе одежду, и начал торопливо одеваться, боясь, что бабушка постучит в окно раньше, чем он будет готов.
Едва переступив порог хлева, Сан Сановна застыла. Сердце замерло, смолкло на несколько мгновений. Мир поплыл, но тут же вернулся на место вместе со следующим ударом сердца. Пламя свечи бросало дрожащие тени вокруг, меняло привычные очертания, скрадывало их. Незваного гостя, сидящего на корточках возле козьего загона, она признала не сразу, скорее почуяла сердцем неладное прежде, чем увидела глазами. Не отрывая глаз от сгорбленной спины, потянулась рукой в сторону, нащупала черенок стоящих в углу вил, потянула к себе. Что-то предательски лязгнуло. Спина Геннадия напряглась, он вдруг резко развернулся, не поднимаясь с корточек. Глаза хищно блеснули в тусклом свете. Его рот был перемазан чем-то темным, как у мальца, тайком евшего густое вишневое варенье, но Сан Сановна сразу поняла, что это такое. Горло стиснул спазм, затошнило. Она втянула носом воздух, привычно пахший скотиной, теперь к этому запаху примешивался еще один, тяжелый, железистый.
– А ну, вставай, ирод! – произнесла женщина, нацеливая на Геннадия вилы. – Мы тебя как гостя приняли, приютили, а ты что творишь?
Гость медленно поднялся, развернулся грудью к старухе, поднял руки ладонями вверх в примиряющем жесте. Осклабился, обнажая неровные темные зубы. И то и другое тоже были перепачканы вишнево-темным.
– Тихо, мать, ты чего? – сказал он, делая осторожный шаг вперед. – Чего взъелась-то? Из-за козла? Так должна понимать, что мы зиму без мяса не протянем. А сойдет снег – сможешь новых купить. И не двух, больше. Будете с мальцом своим жить припеваючи, без базара. Гена Шмыга добро помнит. Ты вилы-то поставь обратно, не дури. Не шутка – опасная вещь.
– А я и не думала с тобой шутки шутить. Враз на вилы-то посажу, только вот сунься. Тут места глухие – не хватятся. А хватятся – так не сыщут. Да и не надо тебе, чтоб хватились.
Геннадий уставился на нее пристальным колким взглядом, сокрушенно покачал головой:
– Зря ты так, мать. С вилами на меня. Разве ж я вас обидел бы? Зачем же ты меня обижаешь?
Он сделал еще один шаг вперед, но Сан Сановна сердито его осадила:
– Не подходи, зараза! Убирайся отсюда подобру-поздорову. Ищи себе другое логово.
Геннадий криво ухмыльнулся.
– Уйду, мать, коли просишь. Навязываться не стану. Только не по понятиям как-то получается: живого человека на мороз как собаку выгонять. Не по-людски как-то. Мне ж с пустым брюхом не выжить. Дай хоть козу заберу, надо ж чего-то жрать в дороге.
– Много просишь, гость любезный, – ответила Сан Сановна. – Котомку с едой я тебе соберу, конечно, как собаку со двора гнать не буду. Но что ты с собой возьмешь – не тебе решать. Поселок ближайший недалече будет. Километров десять отсюда напрямки. Лед на реке давно уже установился – переправишься и дойдешь к вечеру.
– Увязну в глубоком снегу.
– Лыжи возьмешь – не увязнешь.
– Лихо расписала, мать. – Геннадий переступил с ноги на ногу. – Неужели прямо так вот и выставишь из хаты? Нехорошо как-то. Пацану вон своему пример нехороший подаешь.
Он кивнул в сторону двери, ведущей в избу. Сан Сановна оглянулась. Успела увидеть прикрытую дверь хлева, разгадать нехитрую уловку, а в следующий момент гость оказался рядом с ней, выскочил, как черт из кадушки. Баба Шура охнула, почувствовала, как сильным рывком выскользнули вилы из руки. А мгновение спустя в живот впилось острое, обжигающее ослепительно-белой болью.
Взгляд он почувствовал затылком, когда осторожно, чтобы не пораниться, облизывал с острия вил теплую еще, солоноватую влагу. Тело, получив, наконец, желаемое лакомство, пело туго натянутой струной. И вдруг шею и затылок будто пощекотало невидимыми пальцами. Геннадий резко оглянулся. У двери, вцепившись рукой в косяк, замер пацан. Белый овал лица словно плыл в дрожащем сумраке, в огромных, как плошки, глазах мерцало пламя свечи. Он не мигая смотрел на распростертое на полу тело старухи, стыдливо укутанное саваном мрака. Геннадий облизал губы, стер остатки крови со щек рукавом и медленно привстал.
– Баба… – одними губами прошептал малец и попятился.
– Тише, пацан, ты куда? – вкрадчиво произнес мужчина, протягивая к нему окровавленную ладонь. – Стой, мелкий!
Ванька замотал головой, шапка сползла набок и шлепнулась на пол. Мальчик дернулся и кинулся прочь в избу, в сенцы. Геннадий чертыхнулся сквозь зубы:
– Ч-черт! Куда ты собрался, мелкий? Все равно тебе бежать некуда.
Грохоча сапогами, вломился в избу, повернул голову к распахнутой из сенцов на улицу двери. Вышел на крыльцо и слегка зажмурился, глядя на тусклый свет занимавшегося утра. Мальчишка бежал прочь от избы, то и дело увязая в глубоком снегу, всхлипывал и взмахивал руками для равновесия. Как раненая пичуга, спасающаяся от старого кота. Геннадий криво усмехнулся, следя за его потугами к бегству. Он не спешил. Вернулся в кухню, пошарил возле печи в поисках топора. Не нашел. Повернулся к столу и вытащил из выдвижного скрипучего ящика нож, самый большой, какой был у бабки в доме. Попробовал подушечкой пальца остроту и коротко удовлетворенно кивнул. Лишь после этого сдернул с гвоздя свой тулуп, накинул и вышел из дома.
Погоня по глубокому снегу забавляла его. Он видел далеко впереди маячившую фигурку мальчика, неуклюже увязавшего в сугробах. Тот не бежал даже, а скорее плыл, оставляя в снегу неровную борозду. Геннадию было интересно, что же мальчишка задумал, как будет выкручиваться. Детская неловкая фигурка добежала-таки до соседней избы, обогнула ее и скрылась за поворотом.
– Давай, пацан! Поднажми! – хмыкнул мужчина, шагая по его следам.
Мысль о том, что сосунок придумал подстеречь его за углом избы, пришла в голову и тут же исчезла, когда он увидел, что борозда в снегу шла за угол вдоль стены и вдруг обрывалась, точно пацан взлетел. Однако разгадка обнаружилась сразу, как только он дошел до конца борозды и заметил лестницу, утонувшую в снежном покрове. Щенок влез на чердак по приставной лестнице, а потом оттолкнул ее в снег. Только вот чем ему помогут эти уловки?
– Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать! – громко хохотнул мужчина.
Лестницу он поднимать не стал, решил найти свой способ попасть в избу и тем самым удивить беглеца.
На чердаке пахло мышами и чем-то еще неприятным, что Ванька поначалу не смог определить, пока не понял, в чьем доме спрятался. А вспомнив, похолодел от нового страха. Вдруг баба Шура не ошиблась, думая, что непохороненный старик Бабурин станет упырем. Вдруг он и вправду стал? Вот учует живого человека в доме и полезет за ним на чердак. Как быть? Наружу нельзя и в доме оставаться страшно.
