Казалось каким-то неправильным, преступным, что это место совсем не изменилось. Как и город. И горы. Ничего не изменилось. Только Аня…
Мысли о жене и покосившееся изображение знаменитых восходителей, облаченных в старинное снаряжение, в который уже раз заставили Рыбина задуматься о видео, которое показал ему Зуев. Он уже не впервые усомнился в собственном здравомыслии. С того далекого дня, когда он увидел ролик, тот успел попасть в Интернет, где его высмеяли как искусную подделку, не предоставив, впрочем, никаких доказательств, опровергающих его подлинность. Но самой удивительной для Рыбина была вовсе не готовность отправиться в горы ради в буквальном смысле охоты за фантомом. Нет, куда больше его удивила сама по себе способность поверить во все что угодно, в любой крохотный шанс хоть на миг снова увидеть ее. Только посмотрев на эту призрачную, заточенную во льду фигуру давным-давно умершей девушки – возможно, созданную руками талантливого мистификатора, – Рыбин по-настоящему понял, как ему не хватало Ани. Какая огромная, невообразимая, космическая пустота разверзлась у него внутри после ее смерти. В эту пустоту мог бы провалиться, исчезнув без следа во тьме, даже Эверест, убивший этих двоих со старого фото.
– Аила, – буркнул Рыбин, когда бармен наконец освободился. Спустя минуту на потертую, утыканную черными сигаретными ожогами доску стойки плюхнулась надщербленная рюмка с мутной жидкостью внутри. Рыбин уставился на рюмку, словно впав в оцепенение.
Он не пил уже почти полтора месяца. И если в Киеве отвлечься от навязчивой, лихорадочной жажды удавалось изнурительными тренировками, то в самолете и в гостинице она накрыла Рыбина новой мощной волной. Нестерпимое желание вновь утонуть в мутном, вязком беспамятстве, в котором он, будто в трясине, барахтался последние годы, лишь усиливалось от мысли о том, что в следующий раз шанс выпить представится не скоро – впереди несколько недель похода в абсолютно диких, пустынных местах, с нагрузками, не допускающими и мысли о спиртном. Завтра утром он встретит двух других участников группы, приглашенных Зуевым, и следующая ночевка будет в лодже – горном приюте. Так что если ему это нужно, то сейчас самое…
– Don’t, – услышал он голос слева.
Рыбин повернулся к говорившему и увидел пожилого мужчину-непальца, ссутулившегося над такой же, как у Рыбина, рюмкой, с видом пьянчуги-горемыки из какого-то старого фильма. Образ дополнял поношенный пиджак с латками на локтях и неряшливая, клочковатая седая шевелюра, выбивавшаяся из-под съехавшего на лоб засаленного дхака топи – местного головного убора, отдаленно напоминавшего смесь кубанки с пилоткой. Рыбин подумал, что этот мужик добавляет месту «индиана-джонсовости» и авантюрного духа не меньше фото Мэллори с Ирвином.
– Простите? – прохрипел Рыбин; горло от долгого молчания в гостинице, самолете, да и дома, словно забилось пылью. Собственный голос показался чужим, и Рыбин не сразу осознал, что ответил по-русски.
– О, русский… – проговорил мужчина, улыбнувшись и задумчиво глядя в витающую под потолком табачную мглу. Его улыбающийся рот казался очередной морщиной на сморщенном, как сухое яблоко, и смуглом лице. А потом непалец проговорил: «Лыжи у печки стоят… Гаснет закат за горой…» Слова были словно изжеваны, разгрызены и выплюнуты с таким акцентом, что русская речь Арнольда Шварценеггера в фильме «Красная жара» в сравнении с ними казалась эталонной. К тому же Рыбин не являлся поклонником авторской песни – хотя, как заядлый походник, конечно же, часто сталкивался с ее любителями. Поэтому он не сразу понял, что непалец процитировал «Домбайский вальс» Визбора.
– Не удивляйтесь, – усмехнулся непалец, заметив поднятые брови Рыбина. Он снова говорил на безупречном английском. – Я был в делегации, сопровождавшей короля Бирендру во время визита в Советский Союз, в семьдесят шестом. Побывал в Москве и на Кавказе, запомнил несколько словечек.
Вернувшись к созерцанию своей рюмки, непалец спохватился и проговорил:
– Мне кажется, вы сомневаетесь, стоит ли вам вернуться к этой привычке.
Он кивнул на мутное пойло.
– И пусть вы и не спрашивали моего совета, но поверьте – не стоит.
– Судя по всему, вы знаете, о чем говорите, – сказал Рыбин, бросив взгляд на рюмку непальца, и нотка язвительности утонула в шероховатостях его английского. Сосед по стойке вновь ухмыльнулся.
– Да. Иногда моя жена думает, что меня слишком много в ее жизни. Тогда я иду сюда. Любил пропустить здесь стаканчик в юности. А теперь, знаете, прихожу просто… посмотреть…
Дрогнувший голос непальца и мысль о том, что когда-то они уже могли, сами того не зная, быть здесь одновременно – миллиарды лет назад, в другую геологическую эпоху, когда Аня была жива, – пробудили в Рыбине странное чувство родства с этим человеком.
– Сижу и часами взвешиваю все «за» и «против». Выпить или нет, – продолжал непалец с ухмылкой на лице. Рыбин заметил блеск нескольких золотых зубов. – И, знаете, еще ни разу «за» не перевесили. Всегда хочется погасить пожар в голове. Но это бензин, а не вода.
Рыбину казалось, что у него в голове скорее ураган, а не пожар. Свирепый вихрь, кружащий обломки воспоминаний и клочки мыслей все быстрее – так, что они сливались в мутную кашу, пробуждая внутри тошноту и тупую боль. И все же он понял, о чем говорил непалец. Ведь сам уже проходил через это бесчисленное множество раз. Сначала спиртное как будто выхватит из вихря какой-то фрагмент прошлого, заставит его застыть, создаст иллюзию покоя – и позволит страдать по-настоящему, сделает боль острой и свежей. Это всегда Аня. Лето, жара, берег реки на Снове, где у них была дача. Она только вышла из воды, сидит на песке, песчинки блестят на мокрой бронзовой коже, искрятся мокрые волосы, пляшут блики в полном воды пакете, где она моет черешню. Она смеется какой-то его глупой шутке, и в ней столько света, яркости, что хочется прищуриться, чтобы не опалить глаза… Или буря, Казбек, приют на старой метеостанции. Ветер хлещет снегом по окнам, за грубо сколоченными столами галдят на десятке языков туристы со всего мира, а они сидят напротив друг друга, и кажется, что больше никого нет – только она, уставшая после ночного восхождения, но словно хранящая тот летний свет внутри. В тусклом мерцании глаз, в легкой, мечтательной тени улыбки, в глубоком взгляде, который всегда так много знал о нем – больше, чем он сам… Это всегда была Аня. И сейчас тоже будет она. Но мнимая, недолговечная, кинжально-острая четкость воспоминаний не принесет успокоения. А потом вихрь вернется, еще неистовее прежнего.
Вздохнув, Рыбин отодвинул рюмку в сторону.
– Собираетесь в горы? – спросил непалец, одобрительно хмыкнув.
Рыбин кивнул:
– На хребет Годеш.
По лицу непальца пробежала какая-то рябь, которую Рыбин принял за удивление.
– Необычное место, – сказал собеседник Рыбина после недолгого промедления.
– Ну, не знаю… – пожал плечами Рыбин. – С точки зрения альпиниста, кажется, ничего особенного.
– Возможно, – ответил непалец и впервые посмотрел на него. Глаза у него оказались блеклые, сероватые, как старый грязный лед. – Но ведь вы туда отправляетесь не только ради нового альпинистского опыта, верно? Вы хотите попасть в Цирк Годеш. Хотите увидеть мертвых.
Последние слова он почти прошептал. Опешивший Рыбин уставился на мужчину в недоумении. Несколько секунд непалец молчал, изучая собеседника. А потом рассмеялся:
– Не удивляйтесь. Любой, кто тащится на этот хребет, хочет попасть в этот бейюл.
– Бейюл? – переспросил Рыбин.
– Мифическая тайная долина. В тибетском буддизме есть упоминания о подобных загадочных местах, скрытых от глаз простых смертных. Они открываются только тем, кто пройдет через тяжелейшие испытания и страдания. Но там он сможет узреть настоящие чудеса.
– Похоже на Шамбалу, – усмехнулся Рыбин и заказал чай.
– Точно, – кивнул непалец.
– И этот Цирк Годеш – одно из таких мест?
– Если верить местным жителям, то здесь на каждом углу бейюл. Особенно для иностранцев, – рассмеялся сосед Рыбина. – Но этот Цирк Годеш, он действительно особенный. Даже с геологической точки зрения.
