Она протянула руку, он вытянул свою. Ощутил ее тепло сквозь намокший лед. Она была там. Была настоящей.
– Аня… Мне так… Так… – забормотал Рыбин, не зная, как это возможно, во что верить, не отличая уже реальность от бреда, от высотных галлюцинаций, не отличая явь от сна – и не желая отличать, пока она здесь, такая близкая, такая теплая, и между ними лишь тонкий, тончайший слой льда…
Повинуясь внезапному порыву, он отстегнул ледоруб от рюкзака и с размаху вонзил острие в лед. Кусочек мутноватой лазури откололся, а с ним – часть Аниного лица: глаз, бровь, кусочек рта и носа… Упав россыпью осколков под ноги Рыбина, они спазматически задрожали, как отброшенный ящерицей хвост.
– Я убила его, – прошипела Аня, и ее слова расцвели в голове Рыбина ядовитыми цветами. – Ребенка. Это был не выкидыш. Я убила его, чтобы во мне не было ничего от тебя.
– Что… – забормотал Рыбин. А его обнаженная жена – или что-то похожее на нее – улыбалась остатком рта и вновь повторяла:
– Я убила… Убила…
– Не обращайте внимания, – сказал по-английски Зуев, и Рыбин вздрогнул – он не заметил, как тот вернулся из хитросплетения ледяных каньонов и пещер. – Это просто… картинки. Проекции. Они говорят мерзости, вытягивают их из вас и бросают в лицо, чтобы не подпустить к главному.
– Главному? – бессильно осыпалось с губ Ерина. Он казался совершенно сбитым с толку, в глазах, устремленных на серак чуть позади, плясали искорки разгорающегося безумия, словно от происходящего мозг закоротило. Похоже, он тоже видел кого-то. Или что-то.
– Вперед, – сказал Зуев, рывком подняв девушку с колен. Рыбин, застонав, поднялся сам – снег не отпускал как трясина. – Сейчас все увидите сами.
Фигуры во льду исчезли. Не произнеся ни слова, Рыбин, девушка и Ерин двинулись вслед за Зуевым вглубь лабиринта.
Они опускались вниз, все глубже в толщу ледника. Лед здесь был темнее, с вкраплениями грязи, камней и другими примесями. Тут и там вновь возникали шепчущие тени, мелькали призрачные силуэты, но они делали, как велел Зуев, – не обращали внимания. Рыбин посмотрел на гладкие валуны, вмерзшие в лед – такие же перекатывались под ботинками, – и подумал, что до них здесь вряд ли кто-то бывал – ледник протаял совсем недавно.
Мысли ощущались странно – будто думал кто-то другой, а Рыбин видел его сон. Сон во сне. Он усмехнулся этой мысли. Ему больше не было холодно – напротив, стало жарко, он чувствовал испарину. Стянув с головы шапку и балаклаву, он швырнул их в снег, а следом – перчатки.
Мертвец в старой брезентовой штормовке стоял за одним из поворотов ледового ущелья – там, где полоска пасмурного неба над их головами почти исчезла, сдавленная ледовыми стенами. Он наполовину вмерз в лед – наружу показалась только верхняя часть туловища, руки и одна нога ниже колена – и сам походил на искаженное ледяное отражение, искривленный, измочаленный, растопыренный, словно карикатура на одержимого бесами. Образ дополняли вытаращенные оледенелые глаза на посеревшем, покрытом коркой наледи лице.
Ерин отшатнулся, заметив мертвеца. Но Зуев подошел к тому как к старому знакомому и усмехнулся.
– Немецкая экспедиция, сорок четвертый год, – сказал он с каким-то странным теплом в голосе. – Тогда ледник был сплошным. Они копали тоннели, и Альфреда задавило, когда один из них обрушился. Добряк Альфред, он вырезал такие красивые женские фигурки изо льда…
У Рыбина отвисла челюсть, когда Зуев наклонился и как будто обнял мертвеца. Лохмотья древней штормовки качнулись, несколько клочьев осыпались. Только сейчас Рыбин заметил поблекших орла и свастику на ткани. Под тканью, на остатках свитера, проглядывала пустая кобура.
– Немцы? – пробормотал Рыбин. – В Гималаях? Я облазил весь Интернет и не видел ни слова о, как ты говоришь, немецкой экспедиции на Годеш. Такого даже на сайтах рептилоидов не пишут.
Зуев, уже двинувшийся дальше, пожал плечами, и, не оборачиваясь, ответил:
– Порой реальность невероятнее любого бреда, Саша.
Рыбин хотел в тысячный раз задать вопрос «откуда ты знаешь?», когда вдруг ощутил затхлое, прелое тепло, резко контрастировавшее с морозным воздухом. От перепада температур Рыбин едва не потерял сознание, и, когда подтаявший лед под ногами резко пошел под уклон, он поскользнулся и помчался вниз, как ребенок на горке.
Оказавшись внизу, он отряхнул снег с лица… и уставился на то, что и было, судя по всему, целью Зуева. Когда за его спиной сверху скатились Ерин и вскрикнувшая девушка, Рыбин даже не обернулся – настолько представшее перед ним отличалось от всего, что он когда-либо видел.
В проталине размером с футбольное поле раскинулась обнаженная порода – черная, пористая, как пемза, с дырами размером с канализационный люк. В этих дырах клокотало что-то белесое, теплое… над всем странным образованием поднимался пар, струйки талой воды стекали отовсюду, убегая в отверстия и смешиваясь с булькающей там, во мраке, слизью.
– Что это, на хрен, такое?! – взвизгнул Ерин, опасливо пятясь от «пемзы». Француженка, утопающая в клубах пара, сидела на снегу с широко раскрытыми глазами, с нелепым смайликом на куртке, и выглядела совершенно обезумевшей.
– Жизнь, – улыбнулся Зуев и, бросив рюкзак на снег, шагнул к Ерину. – Первичная. Вечная. Давай я покажу тебе.
– Что за… – начал Ерин, когда Зуев оказался рядом и раздался хлопок. Эхо заметалось по ледовой чаше, отозвавшись недобрым рокотом в зарослях сераков наверху.
Рыбин не сразу разглядел рваную дыру в куртке Ерина. Из нее лезли клочья пуха, обагренные кровью. Зуев продолжал улыбаться. В руке он держал пистолет, напоминающий немецкие «вальтеры» из фильмов про войну. Рыбин вспомнил пустую кобуру мертвого нациста наверху.
Ерин каркнул что-то. Попытался поднять ледоруб. Потом начал оседать, и Зуев подхватил его, заключив в объятия.
– Так нужно, Жень, – сказал он и похлопал Ерина по плечу. Тот вновь попытался что-то сказать, но с его губ сорвалась лишь россыпь кровавых брызг, покрывших лицо Зуева.
А потом Зуев толкнул Ерина в одно из отверстий, и клокочущая вязкая масса на дне поглотила его.
Француженка закричала, и рокот нависавших над проталиной глыб льда стал еще более угрожающим. Но Рыбин не обращал на него внимания. Он смотрел на Зуева.
– Ох уж эти старые пистолеты – такие надежные, но такие шумные, – продолжал улыбаться тот и навел ствол на девушку. Та завизжала запредельно, нечеловечески высоко и закрыла лицо с окровавленной повязкой на лбу ладонями, словно они могли спасти от пули.
Зуев поморщился и махнул рукой, опустив пистолет. Потом повернулся к Рыбину.
– Бабы не умеют умирать. Никогда не умели, – бросил Зуев, не скрывая презрения. – Оставлю ее на потом. А пока…
Он навел ствол на Рыбина. Тот был слишком истощен, чтобы бояться. Вымороженный до самой глубины рассудок желал одного – понимания.
– Так это правда? Оно может вернуть одного за троих? – пробормотал он, глядя на булькающую массу. Над одним из отверстий она неожиданно вздыбилась метровым выростом.
– Эта байка не врала? Или ты просто рехнулся и поверил в эти бредни?
Зуев пожал плечами, продолжая улыбаться.
– И все это ради сына? Ты готов вернуть его, убив троих ни в чем не повинных…
– Сына? – прошипел Зуев; улыбка дрогнула, сменившись гримасой брезгливости. – Этого жалкого наркомана? У меня было с дюжину дочерей толковей этого ублюдка. Нет, Саш, ты так и не понял.
Он покачал головой, явно искренне разочарованный, прицелился… И тут в его облике проступило что-то знакомое – нужный ракурс, нужный рисунок света и тени…
– Харт, – пробормотал Рыбин.
– Аллилуйя! – всплеснул руками Зуев, и капли крови Ерина на его лице заискрились в солнечных лучах. Клочья пара, стелившиеся у его ног, придавали ему сходство со злодеем из старых боевиков, которые Рыбин смотрел в детстве. Там пар часто так же поднимался из ливнестоков в каких-то глухих ночных переулках.
– Да. Когда-то. Меня тогда постигла неудача – Джейкоб, этот ирландский прощелыга с кинокамерой, сбежал и угодил в расщелину. Лишил меня одного из троих. Оно берет только живых, знаешь ли. Это был мой первый раз, я был молод, не все продумал, может быть, еще не верил до конца… В следующий раз, когда я был гауптманом Келлером, я все сделал лучше.
