Зуев шагнул к Рыбину, поигрывая пистолетом в руке.
– Ты можешь не просить никого. Можешь попросить у него себя, Саша. Снова и снова, стоит старому телу износиться. Вечно. Все эти местные байки про реинкарнацию – может, здесь их начало. Разве трое – такая уж большая цена за вечность? Даже если один из них – лучший мой друг за пару жизней.
Он приставил ствол к груди Рыбина.
– Я не выстрелю, – сказал Зуев, глядя на Рыбина с каким-то отеческим теплом в глазах. – Я позволю тебе шагнуть самому.
Рыбин не отвечал. Все это было неважно. Это был сон. Сон во сне. Он скоро проснется в темноте палатки. В темноте погасшего рассудка. В темноте мертвого космоса. В темноте безумия.
– Больно не будет, поверь. Оно сказало мне, когда я рождался вновь. Ты просто…
Зуев умолк, запнувшись. Миг спустя Рыбин заметил, что из шеи Зуева торчит острие ледоруба. Кровь стекала по коже, растапливала снег на обмерзшем воротнике.
Зрачки Зуева расширились. В них мелькнуло удивление. Следом – безбрежная, бездонная усталость. И наконец, что-то похожее на облегчение. Он вцепился в Рыбина, упал на колени. За ним показалась француженка, окровавленные волосы застилали половину ее лица, один открытый глаз был налит безумием.
Вдруг Зуев чудовищным усилием, харкая кровью и надувая на губах багряные пузыри, заговорил:
– …можешь… в-вернуть… ее… я подарю т-тебе… т-только думай… о ней… как во сне…
Выплюнув эти обломки слов, он улыбнулся даже шире, чем прежде, обнажив темные от крови зубы. А потом оттолкнулся от Рыбина и исчез в темном зеве уходящего вниз хода. Слизь проглотила его мгновенно.
И тут же вырост над другим отверстием стал выше – почти в рост человека. Белесая масса походила на неумело исполненное подобие плоти.
«Вернуть ее».
Рыбин подумал об Ане. Посмотрел на француженку, на лице которой блестели замерзшие кровавые слезы. Она обхватила голову побелевшими от холода руками и мерно раскачивалась, глухо завывая. Потом Рыбин посмотрел на «вальтер», лежавший в луже талой воды рядом с его правым ботинком. Снова на девушку. Сераки наверху загремели, начав осыпаться.
– Сон во сне… – прошептал Рыбин, когда их с девушкой взгляды встретились.
Рыбин вышел из полицейского участка в Катманду, где ему пришлось разъяснить, как под ледовым завалом в Цирке Годеш погибло четыре человека – двое действительно погибших там и двое французов, зарубленных во сне Зуевым. Вопросов было немного – провести поиски удастся не раньше чем через месяц, и шанс на их успех был невелик.
Рыбин вышел на улицу, где его ждала девушка в куртке со смайликом. Они обнялись. Она посмотрела на него, улыбнулась и по-русски сказала:
– Спасибо.
Яна Демидович
Щукин сын
– Ах, Самара-городок, беспокойная я… – издевательски пропел Королевич, оставив позади вокзал, похожий на Бендера из «Футурамы».
«Поганец», – подумал Емельянов. Впрочем, ему было хреново и без этой песенки. Ноздри трепетали, вбирая запахи горячего асфальта, выхлопных газов и потных тел; жаркий август не щадил никого.
Но в букете ароматов нет-нет да мелькал призрак того самого, речного. А за ним легко, острой леской, тянулась цепочка ненавистных воспоминаний.
«Мог отказаться от командировки. Наврать что-нибудь».
Емельянов отмахнулся от внутреннего голоса. Поздно. Он уже здесь, в родном городе. Спустя почти двадцать лет.
«А ведь я еще помню…»
Как пахнет хмель и солод с Пивзавода. Баклажки с запретным для него, двенадцатилетнего, «Жигулевским» со Дна. Прогулки от «Макдака» на Полевой до площади Куйбышева, а потом вниз до изумрудных Струкачей, на Набу, пропахшую шашлыками, и там, за пляжем…
Емельянов похолодел. Место на руке, где давно срезали кожу, защипало. Казалось, посмотри туда и увидишь кровь.
Емельянов сглотнул. На языке тут же расплылся вкус тины; старуха, сидящая у дороги, поймала его взгляд и оскалила щучье-острые зубы; сердце дало перебой, точно в него, как в живца, вошел беспощадный крючок, и Емельянов…
– Город-курорт. М-да, – фыркнул Королевич, разрушив морок, и оглянулся: – Чего застыл? Ностальгия?
Побагровев, Емельянов не нашелся с ответом, и это еще больше развеселило попутчика.
– Ой, не могу! Ладно, не дуйся, вон такси. Не тормозим, Емеля!
Емельянов вздрогнул. Кличка, почти забытая, из детства, отозвалась тревогой и маминым голосом: «Лучше б я не читала тебе эти сказки!»
Емельянов вздохнул и, помедлив, пошел вперед.
«Да, мама. Лучше б не читала».
Воспоминания отступили – и нахлынули.
Утро было славным: бирюзовое небо, белые облака. Лето, солнце, Рождествено… Что еще нужно для счастья?
Емеля усмехнулся. Известно что.
Рыбалка.
«И трофейный крокодил», – вздохнул он. Щука не ловилась. Ну, если не считать мелочи – карандашей, которых он, конечно, отпускал.
Емеля подобрал рюкзак, снасти и побежал.
– Эй, рыбак! Ни хвоста ни чешуи! – крикнул вслед сосед Прохор.
– К черту, дядь Прош!
Емеля промчался мимо коз, вспугнул Ваську, что повадился гадить под окно. Помедлил возле водонапорной башни: засмотрелся на гордую высоту, вызывавшую в памяти древние за́мки.
«Опять размечтался! – прорезался в голове голос мамы. – Лучше б про учебу подумал!»
Емеля поморщился.
Школу он не особо любил. Перебивался с четверок на тройки. Другое дело – рыбалка!
«О будущем подумай! Ведь не маленький уже. На что семью кормить будешь?» – кипятилась мама. Однажды, не выдержав, он ляпнул: «А щуку поймаю, волшебную! Она мне поможет».
Что потом было!..
От ремня спас папа. Именно он одобрял его самовольно взятую кличку и ежегодно отправлял в Заволгу, к своей матери. А напоследок всегда усмехался: «Рыбалка-рыбалка… Все не зря. Вот как станешь каким-нибудь бизнесменом по рыбе! Отдыхай, Емелька. Не грусти».
А он и не грустил. Вся сонность слетала с него, стоило пересечь водную черту. Только здесь он становился собой. Только здесь, на каникулах, его по-настоящему поддерживали.
Емеля облизнулся, вспомнив бабушкины расстегаи. Вроде сытый, а вот подумал – и сразу полон рот слюны! Кажется, на зубах – хруст румяной корочки, в руке – теплое печево, а внутри – белая-белая рыбная мякоть…
Рыбу для бабушки Емеля обычно поставлял сам, и от этого ее блюда становились еще вкусней.
Сегодня он решил удить с берега. Улыбаясь, насадил на крючок выползка пожирней и сделал заброс. Пять минут – и вот он, первый хвост: первый верткий карасик.
– На то и щука в реке, чтоб карась не дремал, – усмехнулся Емеля.
– Уже обрыбился? – весело спросил кто-то.
«Манчиха!»
Емеля радостно обернулся. Позади стояла девушка: лохматая, загорелая, в майке и шортах цвета вареных раков. Зубы белые, цыганские, а в левом ухе – золотое колечко. Ни дать ни взять атаманша, в честь которой кличка.
На деле звали ее Манькой. Не местная, она появилась в этом году с папой-историком, что арендовал домик на лето. Высокая для своих пятнадцати, Манька одевалась как пацан, фанатела от легенд Жигулевских гор, а уж рыбачила!..
Они познакомились именно на рыбалке. Сначала Емеля воротил от нее нос: чего к нему прилипла? Он же не сверстник. А потом незаметно сдружился.
Манчиха оказалась кладезем историй. Именно от нее он узнал, что лакомка-линь падок на творог и как ловили щуку в Древней Руси, с ней охотился на раков, заложив в раколовку кусок стащенной из дома жареной курицы. В благодарность Емеля рассказывал о «даме в белом» из местного Дома с мезонином, любимых рыбных местах и слухах о кладах Степана Разина.
При упоминании кладов Манчиха оживлялась еще больше: Емеля знал, что ей до смерти хочется найти что-нибудь такое. Манчиха ходила в горы, но, кроме разбитой коленки, ничего оттуда не принесла. Впрочем, она была не из тех, кто сдается. Веселая, шебутная Манчиха не нравилась бабушке, но Емеля, прежде не имевший друзей, души в ней не чаял.
