– Когось тутай воля Чернобожия принесла? – спросил чернявый.
– Главполитпросвет Наркомпроса РСФСР. – Серпин вынул из кармана корочку и раскрыл ее перед самым носом верзилы. – Учить вас грамоте приехали.
– Чемусь учить, мил-человек?
– Грамоте. Читать, писать, счет вести. Я учитель.
– А мы и так читамы-писамы, мил-человек. Умеемы. Ксюнжки стары имеемы, да и со счетом беды нет.
– А из Архангельска поступила информация, что село у вас тотально неграмотное, что элементарным основам арифметики не обучены, что всем указам партии сопротивляетесь и прочия-прочия. На вот, что тут написано?
Серпин, опираясь на трость всем весом, заковылял к одному из мужиков. Он протянул ему агитационную листовку с жирным заголовком «Комсомольская пасха – вылазка на богов, попов, святых, чертей!». Человек взял листовку, покрутил ее так и эдак, почесал косматую белобрысую голову.
– Не, не розумею, что написано. Не по-нашенски.
– А по-вашенски – это как?
Мужик зашарил по карманам, закрутился, но чернявый верзила его опередил, выудив из складок своих белоснежных одежд небольшую книжицу.
– А на вот тебе, ксюнжечка. Молимся об ей. Молитвенник, стало быть.
Серпин принял из рук мужика маленькую книжку в кожаном переплете, раскрыл. Перед его глазами заплясал нечитаемый текст из кружочков, квадратиков, черточек и петелек.
– Глаголица… Тимоскайнен, ты прав оказался! На тыщу лет тут люди опоздали… Сложная предстоит работа! На грани, я бы сказал…
– Куды опоздали? – спросил второй мужик, все это время угрюмо молчавший.
– В цивилизацию. Где у вас тут сельсовет? Надо с главой парой словечек перекинуться.
– Нет тут никого, мил-человек. Был тутай один: одежа черна да кожана, усы рыжи, что лисий хвост. Мало пробыл, уехал аккурат под Переплутов день. Тако ж если есть что до нас сказать, со мном говори. – Чернявый с явно недовольным видом протер переплет молитвенника рукавом.
– И что, совсем никакой советской власти? – Серпин почесал лоб. – Да уж, полная у вас тут глушь. Тогда ведите на ночлег, есть свободный угол?
– У нас чужаков не люблять, – скрипнул чернявый. – Но имеемы таком заповедь: дати человеку кров, если нужда есть. Идемте, к Лютобору вас подселимы. Авось проти не буде.
Тощие огоньки свечных фонариков едва освещали дорогу, тени дрожали и прыгали, будто живые. Чернявый человек в белых одеждах представился Мореславом, он вел гостей по широкой улице. Домов здесь было несколько десятков, однако местные не спешили показываться.
– Народ не звыкшийся с чужаками, – пояснял Мореслав. – Я не памятаю, жебы последние века здесь жили чужаки.
– Века? – удивился Тимоскайнен. – Тебе-то лет сорок от силы.
– Века, века. – Мореслав хитро улыбнулся.
Хромая и опираясь больной ладонью на трость, Серпин достал из кармана портсигар, подцепил папиросу, чиркнул спичкой по штанам и подкурил.
– А я тебе говорю, Тимоскайнен: не теряй уверенность в советской власти. У меня легко еще не было. А это, кажись, самый трудный мой бой на поле науки.
Мореслав привел гостей к почерневшему от времени дому, угрюмому, как и всякое жилье в поселке. Они миновали лестницу, переступили порог. Внутри было темно, жутко воняло вяленой рыбой. Мореслав чиркнул кресалом по куску кремня, искры ударили по фитилю масляной лампы, комната оделась в рыжее. То же самое он повторил и с лампами в разных углах просторной комнаты.
Пошарив взглядом по комнате, Серпин увидел источник вони: на печи поверх куска дерюги лежал почерневший труп. Крючковатые его руки лежали на впалой груди, черные пальцы с пожелтевшими ногтями крепко сжимали букетик трав. Рот широко открыт – застыл в вечном крике.
– Это что такое, мать вашу? – Серпин сдвинул картуз на затылок.
– Лютобор, вещий мертвец. Егойный дом это.
Мореслав открыл ставни, и в комнату ворвался ветер. Труп лежал головой к окну, прохладные порывы заиграли на нем как на флейте. Казалось, что из широко открытого рта льется шепот.
– Он об Ирии мовит! – воскликнул Мореслав. – О вечному жичу!
Серпин бросил окурок на пыльные доски и со злостью растоптал его здоровой ногой.
– Мракобесы хреновы. Зови еще мужиков, Мореслав.
– Для чего?
Серпин достал из-за пазухи маузер, прицелился и выстрелил в ногу одному из мужиков, стоявших чуть поодаль от Мореслава. Косматый бородач только и успел ойкнуть, а после рухнул, как срубленная березка.
– Потому что один нормально покойника не зароет. Сегодня у нас первый урок: научим вас светским традициям похорон.
Второй мужик помог раненому товарищу подняться, со смесью злобы и страха посмотрел на чужаков.
– Мы ж к вам со всем душом, мы ж вас по всем заветам…
– Товарищ, покиньте помещение вместе с раненым, а после возвращайтесь с подмогой: будем Вещего хоронить.
Снова пошел дождь. Трое мужиков, споро работая лопатами, копошились в грязи, отбрасывая в сторону влажные комья. Серпин держал их под прицелом, и, судя по кротости копавших, один из мужиков рассказал, на что способно оружие кривого калеки.
– Не можна покойника у земь! – верещал Мореслав. – Не можна! У него клыки с горбом вырастем, затоскуе, повертается кроу пити. Упырем зостане! Не можна, мил-человек!
– Отставить мракобесие, товарищ. Копать!
Мужики явно не желали долго мокнуть и закопали Вещего быстро. На курган черной земли они уложили камни. Человек пятнадцать, что пришли поглазеть на похороны, угрюмые и нечесаные, одетые неброско даже по крестьянским меркам, стали неторопливо разбредаться по домам. Через несколько мгновений Серпин и Тимоскайнен остались вдвоем у свежей могилы.
– Откуда у вас пистолет, Иван Иваныч?
– Выдали как военнообязанному. Я ж тебе говорил: мне самые сложные ученики достаются.
– Учить людей под прицелом… – Тимоскайнен нервно поцокал зубом и крутанул ус. – Зря вы так с ними. Мы же только приехали. Ничего страшного, если бы другой дом поискали или в хлеву, в конце концов, поспали бы. Надо же как-то людей расположить…
– Вот поэтому, Толя, одни автобус водят, а другие борются с неграмотностью. Мягкий ты для северянина! Я уже несколько лет на этой должности, почитай, кой-чего понимаю в людях. Вот деревни, что на налоге у дворян были, они хлебом-солью встречают. Как скинули барина, так с радостью тянутся к знаниям. Взрослые люди, иной раз совсем старики, а как дети радуются, что газету могут сами прочитать. А бывал я в деревнях старообрядческих: мракобесие, серость, уныние. На всю деревню только один поп умеет читать. И люди вот точно так же сопротивляются свету науки. А ты возьми да подумай, Толя, есть ли будущее у такого человека при коммунизме? Нужны ли мы ему, а главное – он нам? Для них знание как яд: одни подохнут, цепляясь за свой старый мир, а другие выживут и станут сильнее. Не теряй, Толя, уверенности в советской власти!
Серпин вышел во двор и неторопливо побрел в сторону автобуса. Ему отчего-то казалось, что в салоне остались важные документы. Спросонья Серпин забыл трость в доме и с удивлением обнаружил, что искалеченная нога больше не болит и той же длины, что и здоровая.
– Хромоногай рыбак што без яйка елдак, – где-то в темноте каркал Мореслав. – Годный, да не до конца. Ему самомусь юж не до конца, а-ха-ха!
Серпин пошел на звук. Из-за рваного края крыш выглянула полная луна.
– Поклонись Переплуту, мил-человек, поклонись и покайся. И ноги знову зостанут едновеликами, и ладонь буде в кулак делатись. Будешь с нами по рыбу в море ходить!
Серпин посмотрел на свою искалеченную руку, та была без перчатки. Попробовал сжать кулак, пальцы послушались.
– Поклонись, мил-человек.
Серпин вышел на край поселка, и показалось ему, что путь этот получился каким-то очень уж долгим. Он посмотрел на небо и обнаружил, что у луны есть зрачок и исполинское это око следит за ним.
Вот уж и автобус показался. Серпин приоткрыл дверцу и чуть не сблевал от смрада гнилой рыбы. Мореслав сидел на месте водителя, вцепившись в баранку. Одежды его были мокрыми, а сам он покрыт какими-то ракушками, песком, гирляндами водорослей.
