– Поклонись Переплуту!
На Серпина смотрело чудище, лишь отдаленно напоминающее человека. Оно широко раскрыло рот, обнажив несколько рядов тонких зубов-игл. Борода его беспрестанно шевелилась перепончатыми, похожими на ершиные плавниками.
– Поклонииииииись!
Серпин вскрикнул и раскрыл глаза. Над ним, освещаемое огоньком масляной лампы, нависло курносое лицо Тимоскайнена.
– Иван Иваныч, чего кричите? Сон страшный?
– Сон, сон, – пробубнил Серпин, привычным движением нашаривая портсигар. Найдя папиросы, он решил не травить товарища едким дымом и вышел на крыльцо.
Закурив, Серпин увидел, как вдалеке к берегу причаливает небольшая ладья. Он бы не заметил ее, если бы не несколько фонарей в руках суетящихся людей. Фонари почему-то светились синим, но сонный Серпин совершенно не придал этому значения. Решив перехватить еще пару часов сна перед тяжелой работой, Серпин вернулся в дом и постарался удобнее устроиться на широкой лавке.
Серпин проснулся раньше Тимоскайнена, вышел на крыльцо и обнаружил, что дверь их временного приюта исписана глаголицей. На крыльце, прямо перед ступеньками, кто-то выложил фигуру рыбки из кишок и кусочков мяса. Все это художество жутко воняло, и если бы на дворе не стояла ранняя весна, собралось бы целое облако мух.
– Мракобесы хреновы, – прошипел Серпин, повторяя набивший оскомину ритуал – чиркнуть спичкой по чему-нибудь, чтобы добыть огонь. В этот раз под руку попались деревянные перила. Не успев сделать первую затяжку, Серпин увидел на побережье толпу. Ощущая необъяснимое беспокойство, он решил пойти и посмотреть, что там происходит.
Наваливаясь на трость правой стороной тела, стараясь поудобнее ставить больную ногу, Серпин не шел, но очень быстро хромал. Добрую четверть часа заняла у него прогулка от дома до берега.
На берегу собрался, пожалуй, весь поселок. Люди обступили причалившую ладейку. Ее Серпин видел ночью, когда выходил покурить на крыльцо. И то была весьма и весьма странная посудина! Доски позеленели и растрескались, будто топляк подняли со дна, высушили и дали ему второй шанс. Парус выглядел под стать: ткань покрывали ленты высушенных водорослей, ракушки и черт его знает что еще.
В лодке лежала мертвая беременная женщина. Совсем еще молодая, светленькая, простоволосая, в красивейшем платье с великолепной вышивкой.
– Ой! – завыла бабка в черных мешковатых одеждах. Следом ее вздох подхватили и другие старухи в черном – плакальщицы. – Куды срядилась-то, мила подружка любовная, да по сегодняшнему-то полну дню солнопесливому? Срядилась в легкое-то ты во летнее платьице: дак еще не та-то ведь пора, не то времечко…
Старуха встала у самого киля ладьи, продолжая читать заунывный причет, за ее спиной нестройным хором подвывали другие плакальщицы.
Крепкие мужики столкнули ладью и остались на берегу, а чернявый волхв, держа в поднятой руке факел, двинулся в воду следом за последним пристанищем усопшей. Протискиваясь сквозь толпу, шипя и морщась от боли, Серпин подошел ближе. Ветер приподнял угол домоткани, и Серпин увидел, что труп уложили поверх штабеля букварей и тетрадей, которые он легкомысленно оставил в автобусе.
– Мракобесы! – закричал Серпин, нашаривая левой рукой пистолет.
Мореслав обернулся и без тени страха посмотрел ни чужака-калеку.
– Рыбники за душою горемычной лодку пославши! А тебе за розжиг благодаримы, княже! Душа к Переплуту!
Забредя в море по грудь, волхв метко швырнул факел в лодку, и та мгновенно вспыхнула. Ветер вдруг стал сильнее, заполнил грязные паруса и понес ладейку в последнее путешествие.
– Какой я тебе княже, сука?!
Серпин достал пистолет, трясущейся рукой навел ствол на Мореслава. Люди ахнули и ушли с линии прицеливания, но почему-то не спешили уходить совсем. Волхв замер на берегу, с укоризной глядя на учителя.
– Застрелю, мразь! – кричал Серпин, крепче сжимая пистолет.
– Не надо, Иван Иванович, пощадите! – Тимоскайнен свалился как снег на голову. Коренастый карел буквально повис на руке Серпина, заставляя опустить ствол. – Они ж не со зла, они ж с горя. Сами виноваты, что в дом не унесли буквари эти… Я как во двор вышел, аж вспотел: забыли мы! Наше упущение! Не стреляй, Иван Иваныч, тебе их еще учить!
Серпин послушался и медленно убрал пистолет.
– Вот и хорошо, Иван Иваныч, – щебетал Тимоскайнен. – У меня бензина еще много, в Архангельск съезжу, привезу учебники. Денечек лишний: туда смотаюсь, а завтра уже тут буду. Утрясем!
Серпин сощурился и посмотрел на Тимоскайнена презрительно, как на труса.
– Ну, раз уж ты их так любишь… У тебя день. Обойдемся пока подручными средствами. Я не знаю, что ты будешь начальству говорить, подумай об этом сейчас.
– Подумаю, конечно. Пойду пока автобус прогрею: дорога тяжелая.
Серпин смотрел, как коротконогий Тимоскайнен бежит к своей любимой машине.
Люди продолжали стоять на берегу, провожая взглядами горящую ладью.
– Это моя жонка была, – пробасил бородатый здоровяк с перевязанной ногой. Это в него вчера стрелял Серпин. – На сносях была… Скорай Переплутова ночь, она и так с беспокоем… А тут ты громыхаешь смертем своим железном, ранишь, а я домой весь в крови… Перепугалась моя Дана, сердечко не сдюжило… Детко наше в брюхе у ней ешо вмярало какой-то час. Крутило-вертело плотью, да и притихло. Все ты у меня отобрал, Иван Иваныч. Все мое забрал, а у тебя забирать неча. Голый ты, ходишь сам, а внутри змяртвый юж.
Серпин не знал, что ответить. Он всегда обретал смирение перед чужим горем. Где-то на пороге сознания маячило чувство вины, но он его прогнал легко, как и делал это каждый раз в бурях совести.
«Все мое забрал. А у тебя забирать неча, – мысленно повторил он страшные слова. – Я бы и рад тебе отдать, братец, да там уж война постаралась – не поживишься».
Автобус уверенно полз по пригорку, Серпин проводил его тоскливым и злым взглядом: мягкотелый этот Тимоскайнен, сердечный слишком. Но где-то за забором выученного цинизма пряталась благодарность: по-своему прав карел. Нельзя просто так людей стрелять, ведь, в конце концов, советская власть – это власть простых людей и для простых людей. Нужно понимать, что не все встретят новую жизнь с радостью и что время должно пройти, прежде чем социализм начнет давать свои плоды.
Свинец неба прорезали тощие солнечные лучики, погода менялась, и в такт этой музыке природного благоденствия заныли старые раны. Искалеченная нога горела огнем, негнущиеся пальцы правой руки трясло так, будто по ним пустили ток, болели даже давно опустевшие десны.
– Ух, – Серпин чиркнул спичкой по штанине, прикурил: так вроде бы легче. – Повоюем, каналья! – обратился он непонятно к кому. – Повоюем!
В поселке людей осталось немного: кто-то ушел в море по рыбу, кто-то в лес – собирательствовать. В округе не имелось полей, и Серпин понял, что местные не сеют хлеб, довольствуясь лишь дарами природы. Кое-какие дворы держали немногочисленную животину, но в целом же народ не спешил расставаться с первобытной жизнью.
Недалеко от берега расположился полупустой навес для дров. Серпину удалось созвать сюда десятка полтора человек, в основном баб и чумазую белобрысую ребятню.
– Это буква А, – начертил прутиком на песке. – А это – буква Б. Если сложить вместе, получится БАБА. Поняли? Вот так буквы складываются в слова.
– Кака ж то баба! – Сухонький старичок с длинной седой бородой внимательно следил за прутиком в руке Серпина. – Начеркал ты чесь на пески. Ото ж моя жонка по юных лат была всем бабам баба… Да змярвла юж.
– Не так, дедушка, – ответил Серпин терпеливым тоном. – Я не саму бабу рисую, это слово. Звуки – А и Б складываются в слово: баба. Понятно?
– Голову морочишь! – Дед махнул рукой и почесал тощую шею.
Откуда ни возьмись появился Мореслав. Он оперся на оградку обеими руками и внимательно посмотрел на художества Серпина.
