Вокруг столбов люд оставлял всякую живность: свиней, овец, домашнюю птицу в деревянных клетках. Кто-то даже привел быка и привязал возле столба. Здесь готовилась щедрая гекатомба.
– О! Княже! – Серпин услышал ехидный голос Мореслава у себя за спиной. – Знову ты со своем науком! Ну как, научил?
– Какой я тебе княже, сука? Издеваешься? Ты у меня пистолет украл, а?
– Також ты княже и есть. Пахне от тя князем, княжа кроу у жилах. От чухонца твоего чухонцем и пахне: дым, говно и сосны. А ты – о! Другой человек. Смертострел твой молодший забрал, рыбник то есть. Скорай придуть и старшаи, и сам Переплут придет! Увидишь сам, мил-человек.
– Чего ж мучаете-то? Пистолет отобрали, а живого оставили. Я ж в человека вашего стрелял, из-за меня баба беременная умерла. Чего не отомстили-то?
– Не можна, – с искренней грустью ответил Мореслав. – Кроу пролиешь на день вчешний пред Переплутовым, с ума сойдешь. Ну, мне порай!
Мореслав согнулся в полупоклоне и быстрой походкой побрел куда-то прочь от капища.
– Товарищи! – жалобно кричал Серпин. – Верните пистолет… Оружие… Зброя! Смертострел! Вас не накажут, даю слово.
Люди, опухшие и угрюмые, обходили Серпина по широкой дуге. Они устало брели каждый по своим делам, и, казалось, кричащего колченогого человека для них не существует вовсе.
– Пойдемте хотя бы продолжим урок, прошу вас, товарищи!
В толпе Серпин разглядел старика, того самого, что уже был у него на уроке.
– Товари…
– Пшол, пшол! – Из-за туч выглянуло яркое солнце, и лысина деда, и без того багровая, покрылась розовой перхотью. Руки, лицо, шея: все его оголенные части тела вдруг зашелушились.
То же происходило и с остальными людьми вокруг. Шипя и ругаясь на своем диковинном старинном наречии, люди спешили домой.
Улицы снова опустели. Тишина. Даже звери, оставленные на капище, вели себя на удивление смирно.
Уже перевалило за полдень, а Тимоскайнен так и не вернулся. Серпин пробовал стучаться в двери, но ему никто не открыл. Злой и раздосадованный, он вернулся на берег – под навес для дров. Его писчий инструмент – прутик – лежал на том же месте, где его оставили.
– А, – три черточки.
А ведь прав Мореслав, собака. Княже… Серпин в самом деле происходил из семьи обедневших дворян. Закончил педагогический в Петербурге еще до войны, потом был мобилизован на фронт.
– Б, – две черточки и полумесяц.
Бойцом он был храбрым: успел побить и немцев, и австро-венгров, но вот при обороне Минска беда настигла: их кавалерийский полк попал в засаду. Серпин не помнил, как в него стреляли и как он оказался придавленным лошадью.
– В, – два полумесяца и черточки.
Встреча с немецкой пехотой и роковой удар траншейной дубинкой зато запомнились прекрасно.
– Г, – две черточки.
Грай воронья разбудил его на обочине. Ребра и нога сломаны, в месиво превратились пальцы руки. Но Серпин упрямо полз вдоль дороги, испытывая чудовищную боль от каждого движения.
– Д, – три черточки, перекладина, два хвостика.
Дорога мучений подарила спасение. Серпина подобрали крестьяне; последнее, что он помнил, это почти плоский небосвод над головой и заботливые прикосновения больших рук.
– Е, – четыре черточки.
Его разбудила боль. Над ним нависло узкое и носатое лицо Гаврилы Абрамовича Фельдмана – талантливейшего полевого хирурга, вынужденного выкреста и искреннего коммуниста. Эти факты он узнал от самого Фельдмана, когда тот, оставшись с пациентом наедине, начинал без умолку болтать. Симпатии к красным не одобряли офицеры, но талант хирурга заставлял их мириться, как сам Фельдман смирился с нуждой принять православие в качестве пропуска из черты оседлости.
– Ж, – шесть черточек из одной точки.
Жестикулируя как заправский дирижер, декламируя горячо и убедительно, Фельдман вещал о серпе и молоте, что воспарят над этой искалеченной страной, исцелят ее и поставят на ноги.
– З, – два полумесяца.
Забавная ирония: коммунизм в лице Фельдмана спас жизнь потомственному дворянину. Когда челюсть зажила настолько, что можно было говорить, Серпин, собственно, и решил, что теперь он Серпин. Серпин Иван Иванович, из крестьян: так он представился офицеру-распорядителю военного госпиталя. Великая война породила великий бардак, и никто не обратил внимания, что еще один человек потерял документы. А потом было поступление в Тверской учительский институт, учеба экстерном, долгая работа с логопедом, чтобы избавиться от шепелявости.
– И, – две черточки и перекладинка.
И вот он здесь…
Серпин засыпáл с мыслью о возвращении Тимоскайнена. Конечно же, думал он и о том, что для острастки накажет несколько человек. Крепко накажет, чтобы остальным было неповадно.
Хорошенько выспавшись, Серпин понял, что его заперли.
Снаружи дверь звякнула железом, будто повесили петли с замком. Ставни заколотили доской, хотя Серпин мог поклясться, что не слышал, как работают молотком. Оставалась надежда на люк, но и та себя не оправдала: крышку подперли чем-то снизу – шестом или стопкой чурок. Для верности Серпин даже попрыгал на люке, но тот не поддавался.
– Толя, ну где же ты, собака?!
«Не можна, кроу пролиешь на день вчешний пред Переплутовым, с ума сойдешь», – вспоминались слова Мореслава. Стало быть, потом будет можно. И фантазия рисовала самые разные картины расправы.
Время до вечера ползло предательски медленно, и когда снаружи кто-то завозился с замком, Серпин обрадовался.
– Толя! Толя!
Но это был не Толя. На пороге стоял Мореслав в компании жуткого уродца. Волхва в нынешнем облике удалось узнать только благодаря кошмарному сну, приснившемуся намедни: борода из плавников, огромные, как от базедки, глаза, кривой рот, полный острых зубов. Спутник Мореслава был голый, ссутулившийся. Его черная кожа смолянисто блестела в свете масляных ламп. Рот на покатой и вытянутой башке был широко раскрыт, глаза без век смотрели на Серпина внимательно, читался во взгляде злобный ум.
– Это что же это, – шептал Серпин испуганно. – Это как это?
Глубоководная рыба, слепленная по подобию человека, держала в руке краденый маузер. Видно было, что она понятия не имеет, как им пользоваться.
– Это молодший ры-ы-бник, – довольно протянул Мореслав. – Родич! А скорай старшие придуть! От тогдай песня буде!
– А ну, – Серпин потянул руку к маузеру, – отдай, а то поранишься еще.
Рыбочеловек тряхнул пистолетом, надеясь на выстрел. И когда оного не последовало, над головой его загорелся жгутик с фонариком на конце. Такие же огоньки, пронзительно синие, Серпин видел на лодке в свою первую ночь в этом селе. Стало вдруг так хорошо, что он забыл обо всем, даже кривая кость и раздробленное колено перестали волновать. Мир исчез. Остались только огонек и Серпин.
Впервые за десять лет он не хромал. Рыбочеловек легонечко подталкивал Серпина, и тот послушно шел вперед.
Привели его на капище. Люди, вернее то, во что они превратились, самозабвенно готовились к празднику.
Селяне разделись донага, оскверняя своим уродством прекрасную лунную ночь. Растительность на телах мужчин походила на водоросли, разновеликие головы были одинаково пучеглазы. Одни из них разбухли как утопленники, другие же напротив – иссохли и вытянулись. Женщины отличались от мужчин лишь наличием отвисших, сплющенных грудей с гроздьями икринок вместо сосков.
Серпин блаженно улыбался, послушно сел возле главного столба, завел руки за спину и позволил себя связать.
В глазах рябило от беспрестанного мельтешения розовых тел, кричали жертвенные животные, суетились в клетках птицы.
Когда Серпин пришел в себя, озверевшие селяне начали свою гекатомбу. Две бородавчатые рыбобабы истерично полосовали глотки большим черным петухам, брали обезглавленные тушки за лапки и словно огромными пернатыми кистями расписывали столбики старших рыбников. Совсем рядом отчаянно заревел бычок, но, к счастью, наблюдать его мучения не пришлось из-за мельтешащих туда-сюда тел. Страшно было представить, что уготовано самому Серпину: его привязали к самому главному, Переплутову столбу, а это могло означать лишь одно: он – основное блюдо. Однако оставался шанс: пока вокруг царила суматоха, можно попытаться перетереть путы о столб.
