Новая тайна расправляла надо мной кожистые черные крылья.
2000
– Хороший защитник должен, типа, уметь влезть под кожу нападале, – говорил отец.
Его коллега, красноносый лысоватый толстячок, повадившийся заглядывать к нам по вечерам, согласно кивал и меланхолично ковырял вилкой в банке с кильками.
Я слушал и представлял, как разрывается у нападающего плоть, вываливается красная мякоть перезрелого человеческого арбуза, а защитник продолжает лезть ему под кожу. В этом отсутствовала красота линий и фигур, но что я понимал в футболе? Зато отец и красноносый были экспертами – они посмотрели тысячи матчей, знали имена почти каждой движущейся точки, понимали правила и позиции. Я решил порадовать папу и стать защитником.
– Ты? Защитником? – хохотал отец. – Настоящий защитник – это мужичара, титан. А ты дрищ типа, ну ей-богу. Видал как Япу Стаму бровь зашивали? Вот дело, вот футбольное искусство! А тебе же петушок этот вроде нравился, ну Бэкхем.
– Ваще петя-петяра, – лыбился красноносый. – Такой на нарах бы не заржавел, жопа стала бы как Выборгский тоннель. Стопудовая баба.
– Ты че, моего Кольку ща бабой назвал?
– Да не, Палыч, не кипишуй, я ж про Бэкхема, про петушка. Ты же сам…
– Завали-ка, а? Если малой хочет защитником – станет. Верно, Колюшок?
Я слушал их и уже жалел о своем дурацком порыве. Мне ведь и правда нравился Бэкхем – не прической и не приключениями из новостей, а тем, как ловко он перемещается по полю, как часто становится важной точкой в призрачной фигуре. Я был подавлен, обнаружив, что он петушок со странной жопой.
– Будешь как Яп Стам, да, малой?
Я неуверенно кивал.
– Слушай, Палыч, я такое дело припомнил – в том месяце был у свояка. Хороший малый, на завод приезжал. На белой шахе, помнишь? Ну, когда мы подшипники того? – воодушевленно заговорил красноносый, стараясь загладить вину от петушиного недоразумения. – И с нами квасил Бухонов. Во мужик! Он вроде как раз защитником был, ногу сломал какому-то фраерку при застое еще, ну и карьера сразу по жопе. Повоевал потом. И вот он в районной секции сопляков теперь учит. Давай, что ли, звякну? Пристроим Колюшку?
– Ну давай и звякнем, а чего бы, типа, нет.
– Только через мой труп, – кричала мать. – Какая секция, Юрий, ты сбрендил? Такое время сейчас! Ему нужно английским заниматься, компьютерами, строить будущее…
– С футболом и построит. Завали-ка хлебало, а то отгружу. Он деньгу зашибать станет. Профессионалом, типа, будет.
– Профессионалом не будет, – отрезал Бухонов, когда отец привел меня в секцию. – Ноги как спички, грудь как у цыпленка, голова большая. Да и поздновато в восемь-то лет начинать, с шести надо было.
– А вы про линии расскажете? – с замиранием сердца спросил я. Первый раз в жизни я разговаривал с настоящим футболистом и чувствовал, как странный ток струится по позвоночнику и приятно жалит спину.
– Какие линии? Офсайда, что ли? – не понял Бухонов. – Расскажу, расскажу. Или, вон, хромой расскажет, он говна много знает. Хе-хе, говна знает, как я в жилу… Иди, малой, переодевайся. – Потом добавил, обращаясь уже к отцу: – Ну ниче, пусть занимается, у нас тут почти все такие, лет до семнадцати ходят, а потом уже и все. Ты слыхал, мля, когда-нибудь про игрока хотя бы Первой лиги, чтоб из нашей Пердяевки? Вот то-то и оно… Нет у нас Пеле и Марадон.
– Да ему и не надо Пеле, он защитником хочет.
– Защитником? Такая-то глиста?..
– Слышь, ты кого глистой назвал? За хавальником следи, а? Сказал – защитник, значит, защитник. Или тебе рыло слегка подправить, типа для улучшения понимания?
– Ой, мля, лады, защитником так защитником. Но тут не центральным, конечно, слишком дри… легкий. Пусть крайним будет, на бровке говно месит.
2002
Бухонов только и делал, что орал. «Сопля, хера ли ты тормоз?», «Пятак, тебя моя бабка обгонит», «Дырявый ты, мля, сито!», «Ты, Пузо, и от душмана безногого не убежал бы». Имен наших он не помнил и каждый раз придумывал новые прозвища. А еще Бухонов щедро раздавал нам оплеухи. И иногда в наказание ставил играть против парней из старших групп, почти что мужиков – кабанов с щетиной, усами и свисающими животами.
«Вы с ними посерьезнее, – советовал Бухонов кабанам, – пусть жизни учатся, там с ними никто цацкаться не будет». И старшаки играли посерьезнее: толкали, били по ногам, наказывали за попытки финтить. После таких матчей в душ мы шли покрытые синяками, шишками и ссадинами. Наш громила-нападающий Рябых однажды попробовал сыграть грубо в ответ – и неделю потом выглядел так, будто его слепили из куска синего пластилина. А толстяк-защитник Скорбач даже три раза сходил в тренажерку, загоревшись безнадежной идеей раскачаться и сломать кого-нибудь из усатых кабанов.
Мне было тяжело – не раз и не два я приходил домой, залезал под стол и плакал, баюкая отбитую коленку или раздавленную руку. И если бы не отец, давно бы уже все бросил – вернулся в мир мультипликационных котов, книг и безобидных квадратов, занялся бы, как умоляла мать, компьютерами и английским. Что угодно, лишь бы не видеть больше рожу Бухонова, не слышать его дебильных криков и не получать локтем в лицо от пузатого старшака. Но отец всякий раз живо интересовался, как идут у меня дела, выслушивал выдуманные истории о секции и радовался, когда я сочинял, что забил уйму голов. Про обычную школьную жизнь отец не спрашивал – он даже и не знал, в каком я учусь классе.
Думаю, футбол стал в то время последней нитью, связывавшей нашу семью. Отец страшно пил и ругал мать, она же все дольше пропадала на работе, возвращалась затемно, жаловалась, что на нее повесили два новых класса. Папа подозревал, что она путается с учителем истории, – и злился еще сильнее.
К нам постоянно набивалась толпа отцовских сослуживцев. Они бухали, орали, смотрели футбол, иногда дрались. Однажды ночью ко мне в комнату вломился высоченный мужик с окровавленным ртом – я заорал от ужаса, мне почудилось, что он вампир. Оказалось – мертвецки пьяный батин сослуживец, которому от избытка чувств кто-то бутылкой расколошматил зубы.
Свинцовые тучи, висящие под потолком нашей обшарпанной квартиры, рассеивались только тогда, когда я рассказывал отцу о выдуманных футбольных успехах. И я ревел в подушку, мазал ссадины йодом, чувствовал, что что-то делаю не так, но терпел.
Единственным светлым пятном в чернухе моей жизни был Дрыня, хромой седовласый коротышка, занимавшийся с нами тактикой. Давным-давно он работал обозревателем во всесоюзной газете, водил знакомство с тренерами и спортсменами. «Вот я с Лобановским, а вот с Бесковым, а вот тут с самим Гарринчей», – показывал он нам выцветшие фотографии.
Бухонов ненавидел Дрыню, но терпел – седовласый коротышка тащил на своей хиленькой спине большую ношу, учил стратегии, знакомил с азами выбора позиции, рисовал на старой исцарапанной доске тактические схемы.
Дрыня рассказывал нам про итальянскую диковинку катеначчо, позволяющую даже средним игрокам брать матчи благодаря могучей обороне. Про тотальный футбол, похожий на всенародную войну – гибкую, текучую схему, при которой даже самый низко сидящий защитник мог обернуться нападающим. Объяснял, чем романтики меноттисты отличались от прагматичных билардистов и как их война изменила ход истории. Он говорил про игроков и про поэтов, про гениев, безумцев и стратегов.
Мы слушали хрипловатый голос Дрыни и переносились то на залитое солнцем поле в голландской деревушке, то на рокочущий бразильский стадион Маракану, то в древний город Милан, где близ виллы таинственного флорентийского поэта Петрарки сходились в нескончаемом бою красные и синие футбольные эскадры.
– Мечтайте, – говорил нам Дрыня. – Мечтайте! Это важно! Мечтайте, что случится однажды погожий день и вы будете сидеть на скамейке великого стадиона – без разницы какого, пусть «Барселоны», – готовиться выйти на поле и творить историю.
