Старпом и боцман – рыжий, с сонным лицом – рыскают по судну в поисках нарушителей порядка.
Дания позади. Мы в Северном море.
Вечером сходил в судовую баню.
* * *
Как человек действия, тертый зимовщик Адам Адамович Павлов со знанием дела пишет о полярной работе. Правда, не без странностей.
И если в рассказе «Новоселье» все привычно и приземленно – речь идет о переселении арктического лагеря с одной дрейфующей льдины на другую (торосы и трещины, героизм и усердие), то в рассказе «Стекло» ярко выражен фантастический мотив. На станции Мирный аэрологи запускают радиозонд. Тот падает. Запускают другой. Тоже падает. Третий. Снова неудачно. Аэрологи слышат тонкий хрустальный звон, будто зонды бьются о черное стекло.
Оба рассказа написаны в сухом телеграфном стиле. Во втором чувствуется свежесть идеи, но совершенно неясна авторская мысль.
* * *
8 февраля
Прошли Португалию.
Вывесили стенгазету, шаржи на комсостав. Меня изобразили в лодке с огромным пером, которым я гребу против волны. Посмеялся.
Тараканы чувствуют себя на теплоходе не хуже людей. Развелось тьма. Травим хлорофосом.
Передали о крушении самолета в Мирном. Возвращался с Востока. Погибли начальник экспедиции, пять полярников, пилоты. Ужасная трагедия.
* * *
10 февраля
Позади Касабланка.
К рецензии на «Морские пейзажи».
Павлов пришел в полярники из флота. С детства хотел быть моряком. Зачитывался Фенимором Купером и Джеком Лондоном. После школы поступил в питерскую «Макаровку». Курсант. Потом матрос в Балтийском морском пароходстве. Перевели на рейсы в Арктику. Незапланированная зимовка изменила планы…
На станциях стал писать. Передал рукописи в издательство. Через несколько лет о Павлове уже говорили чуть ли не как о состоявшемся классике. Звездную болезнь он не подхватил. Правда, мог вспылить. Как-то разругался с начальником экспедиции, потом попросился на Южный полюс. Талант писателя объяснял «морем-рассказчиком», которое всегда рядом, даже если сковано льдинами.
* * *
11 февраля
Причалили в порту Лас-Пальмас. Сказочные пляжи, банановые плантации.
Выехали в город. Однотипные пейзажи, тесный рынок, ширпотреб в лавках. Нашему брату моряку не привыкать.
Вечером снялись с якоря.
Над Атлантикой голубое марево. Мимо дымит трубами низенький ледокол. Штатный фотограф щелкает его блицем.
* * *
Идем на Монтевидео.
Включили бассейн. Вокруг купаются, загорают. Замечено несколько обгоревших носов.
В навигацию судна я почти не вмешиваюсь, иногда страхую на мостике, чтобы совсем не бездельничать.
Полистал в штурманской английские лоции. Рисунки зверей, фотографии птиц, морская история. Долго чесал голову над русско-английским словариком: не узнал добрую треть букв – какие-то гибриды из латиницы и славянской вязи. В лоции Антарктиды нашел пингвина с двумя головами.
* * *
12–13 февраля
Спокойно и безветренно. Солнце в дымке. В ленивых ультрамариновых водах дремлют большие черепахи. Рыжие, как ржавая железяка.
Для рецензии.
В рассказе «Фарфор» Павлов смакует порочную связь капитана с куклой. В самый неподходящий момент в каюту заходит шкипер. Опозоренный капитан стреляется из малокалиберки.
В следующем рассказе – «Суша» – тоже смерть капитана. Жена капитана не хочет отпускать его в море, молит дьявола, чтобы испарились моря и океаны. Развязка в духе классической «Обезьяньей лапы» Джекобса: капитана по-булгаковски переехал трамвай.
Не таких рассказов ждешь от именитого полярника. Отложил книгу в паршивом настроении. Чтобы отвлечься, полистал «Лорда Джима» Конрада.
Снилось, что по музыкальному салону бегают огромные, размером с кошку, тараканы.
* * *
15 февраля
Встретил рассвет в рубке со старпомом.
Красное тропическое солнце. Океан дымит. Из воды, будто ошпаренные, выпрыгивают летающие рыбки. Видел акулу-молот.
Около пяти вечера, в сорока милях от скалистых островов Сан-Паулу, в рубку заглянул капитан. Цветастая рубашка, элегантные шорты на загоревшем теле. Глянул на меня.
– Искупаться не хочешь… старина?
От соленой воды у меня зудело тело – забыл ополоснуться после прошлого захода в бассейн, – но я согласился.
– Вот не первое с тобой плавание, Адам. – Капитан на ходу расстегивал пуговицы рубашки. – Ценз доверия между нами был. Но после свиньи, которую ты мне подложил…
– Бога ради! – не выдержал я. – Ты все про повесть.
Я его не узнавал. Обычно выдержанный, немногословный на службе, сейчас капитан выглядел как-то издерганно и лицо его постоянно двигалось отдельными участками.
– Да какая повесть! Ты шарил в моем столе, читал мой дневник! И эти приписки про красную дверь… Знаешь ли!
– С ума сошел? Какой дневник? Какая дверь? Никуда я не…
– Что я, врать буду? Тогда, в моем кабинете, пока меня ждал…
– Я, может, чего не понимаю. Может, что не так скажу, но вот так меня обвинять в низком… Представь, каково мне сейчас.
Он засомневался.
– А кто тогда…
– Знать не знаю. Но ты представь, что я этого не делал, а потом поставь себя на мое место – и вся лавочка.
Он долго молчал. Осунулся, оплыл лицом. Когда ответил, в голосе звучали нотки усталости и безразличия:
– Возможно, я что-то напутал… Может, я сам…
Он сбивчиво извинился. Не помню за ним такого.
Его нервозность передалась и мне. Я ощутил океан как огромную массу, которая была снизу – и это ее не устраивало.
Мы все-таки искупались.
Два старых и растерянных моряка, чья молодость ушла за корму.
* * *
После душа, так и не смыв оскорбительное впечатление, прогулялся по пустынным палубам. Из соплавателей – только пугливые призраки.
Кильватерный след отливал красным. Одиночество особенно остро чувствуется в море, даже если тебя не ждут на берегу.
Обернулся на шаги. Матрос, похожий на обгоревшую спичку, брел в сторону бака.
Наружными трапами я взошел на мостик.
Вахтенный, испуганный моим появлением, долго и судорожно возился с брюками. Я отвернулся. Немыслимое поведение, но после разговора с капитаном моя голова была занята другим.
Я включил прогреваться радар. Видимость отличная, океан чист. Я взял штурманский бинокль и смотрел, как солнце падает за горизонт, а закатное небо, наливаясь темнотой, теряет краски.
Когда солнце почти исчезло, его крошечная дуга вспыхнула кроваво-красным, замерцала, стала увеличиваться, вспучилась багровой аркой, мигнула и стремительно налетела, как контур ударной волны. Она прошла над теплоходом точно мост – и все исчезло.
Горизонт опустел.
Я выбежал из рубки. Ничего.
В прочитанном накануне рассказе из сборника Павлова – «Среди боли и криков» – проступает простая, как крик боли, истина: мы все умрем. Умрем, исстрадавшись. Что мне открылось в этом рассказе, что почудилось среди холодного плеска волн? Ад?
Я и сам увлекался «странной» литературой. Мифы, легенды, даже откровенные страшилки. Но «Морские пейзажи» действовали по-другому. Они медленно разъедали меня изнутри четкой нотой одиночества и ужаса.
«Арка. Врата», – подумал я исступленно и омутно.
Вернулся в рубку. Меня ошеломил вид красной арки.
Что именно я видел? И видел ли?
Я посмотрел на вахтенного. Тот прятал взгляд, перебирал мореходные таблицы.
Я вспомнил слова капитана про красную дверь. Может, я сам создал красную арку? Мой мозг среагировал на изменения атмосферы, на догорающий солнечный диск, и когда краешек солнца, сверкнув на прощание, нырнул за четкую линию горизонта, я додумал эту пронзительную красную вспышку, мелькнувшую в темной линзе неба.
Я все еще держал бинокль вспотевшими пальцами, но не решился снова поднять его к лицу.
