Корсет - Перселл Лора

Я все прекрасно помню. Каждую черточку ее лица. Каждое сказанное ею слово. Но она никогда, до самой своей смерти, не казалась мне странной.

– Эта ее… внезапная набожность, взявшаяся невесть откуда. Ты только представь себе, как тогда реагировало на это общество. До принятия Билля об эмансипации католиков [10] было еще очень далеко. Когда она так внезапно перешла в другую веру… Весь свет отвернулся от нас.

Я предпочла отвернуться от папы, потому что не смогла скрыть гримасу возмущения. Выходит, мама должна была предпочесть мнение света спасению души?!

– Сейчас мне кажется, что это было началом болезни. Мне очень трудно вспоминать об этом, Дора. Но я должен сказать тебе это: твоя мама поставила меня в крайне неловкое положение, понимаешь? О нас поползли слухи!

Я так хотела возразить ему, и мне было что сказать! Но я с большим трудом сдержалась, стараясь говорить максимально деликатно:

– Сэр, вы совершенно правы. Это было уже очень давно. Сейчас ваше высокое положение в обществе непоколебимо. Вряд ли кто-нибудь осмелится осуждать вас за – как бы помягче выразиться – легкую эксцентричность вашей дочери.

– Не льсти себе, Дора! – Теперь в голосе отца звучал металл. – То, что ты называешь эксцентричностью, в обществе назовут дурной наследственностью. О тебе скажут, что ты вся в мать!

– Да? А в кого же мне еще быть?

Папа шумно дышал и молчал. Я прекрасно понимала, о чем он думает, и не могла больше сдерживаться:

– Пусть даже миссис Пирс согласится выйти за тебя, я никогда, слышишь, никогда не стану ей дочерью!

– Хватит, Дора! – закричал отец, хлопнув по столу так, что несколько бумажек слетело на пол. – Я больше не шучу! Ты будешь прилично вести себя на приеме! Будешь послушной девочкой, милой и обаятельной и постараешься понравиться сэру Томасу. Ты все поняла?

– Да, папа, вот только…

Но отец погрозил мне пальцем, прямо перед носом:

– И что бы ни случилось, кто бы что ни предложил тебе, ты ни за что не станешь обсуждать эти твои… головы!

– Да, папа, но…

– Никаких «но»!

С этими словами отец быстро вышел из моей комнаты, хлопнув дверью так, что бедный Уилки забился от страха в самый дальний угол клетки, нахохлился и задрожал.

Гордыня… Один из семи смертных грехов, между прочим. Хотя папу это совершенно не смущает.

Я и сама была разгневана. Сердце часто билось, и на языке вертелось много действительно не приличествующих порядочной женщине слов.

Но при этом я понимала, что надо остыть и все обдумать.

Слегка успокоившись, я достала из потайной ниши череп. Мне было приятно гладить его. Он казался таким легким, ведь ему не добавляли веса ни кожа, ни волосы, ни мозг. Я прижалась к нему лбом. Его прохлада успокаивала меня.

Темные, глубокие отверстия зияли там, где когда-то были глаза. Теперь внутри только серая пустота. От мыслей и страхов, которые некогда роились в этой голове, не осталось и следа. Не было ни волос, ни мышц – лишь голая кость. Какими ничтожными кажутся наши заботы, когда вся наша жизнь остается позади!

Уилки наконец перестал трястись от страха, снова взлетел на свою жердочку и принялся тихонько чирикать.

– Я знаю, мой дорогой! Ему просто не дано понять меня!

Убрав череп на место, я достала свое второе «сокровище». Бумага истрепалась на сгибах, а буквы выцвели от времени. В одном из углов виднелись небольшие пятна – похоже, мама пролила чай, когда читала. Я погладила именно это место, пытаясь хоть на миг ощутить тепло ее рук.

Эта брошюра первой попалась мне на глаза, когда отец попросил разобрать бумаги матери после ее смерти. Сверток был перевязан красивой ленточкой. Внутри были письма ее друзей и несколько набросков с различными силуэтами. А сверху лежала брошюра по френологии.

Как жаль, что мамы сейчас нет рядом. Мы бы вместе боролись за признание этой замечательной теории, которую я так детально изучаю в память о своей любимой матери. И на этом приеме мы бы вместе украдкой внимательно рассматривали голову каждого гостя. А потом я с большим удовольствием обменивалась бы с ней впечатлениями.

Интересно, изучила ли она в свое время голову папы? И увидела ли она в строении его черепа то, что вижу я?

8. Рут

Было уже около полуночи. Пустынные улицы освещал тусклый серп луны. И свет от него шел не белый и не серебряный, а какой-то болезненно-желтый.

Я сидела на холодном полу около окна, придвинувшись поближе к еле тлевшей тонкой сальной свече. От нее противно пахло жиром. Я очень боялась, что искры попадут на корсет, над которым я так долго работала. Но выбора не было. Мне требовалось хоть какое-то освещение.

Корсет лежал у меня на коленях, подобно телу птицы с распластанными крыльями. Он ждал, что я вдохну в него жизнь: продерну шнуровку, которая и придаст грации моей фигуре. И, может быть, работая над ним, я сама упаду бездыханной. Но других материалов, с которыми легче было бы справиться, у меня все равно нет и не будет.

Так уж вышло.

Старательно разгладив шнур, я просунула его в ушко толстой иглы для работы с гобеленовой тканью. Между подкладкой и внешним слоем прошила узкие канальцы, в которые предстояло продернуть шнур. Наконец мне удалось немного приподнять концом иглы верхний слой из нежнейшего персикового сатина. Я пропихнула иголку в канал и начала протаскивать ее.

Это было так же сложно, как тащить качающийся зуб. Стараясь действовать осторожно, я натягивала материал на шнур, но с каждым титаническим усилием он продвигался лишь на пару миллиметров. Пальцы были уже стерты почти в кровь, запястья ныли от боли. Но я понимала, что таковы правила этой игры: без боли и почти нечеловеческих усилий у меня не получится то, чего я так жажду. Я закусила губу и продолжала тянуть. Сильнее! Еще сильнее!

Примерно через час такой работы мои пальцы начали кровоточить и пачкать ткань. Мне хотелось сдаться и заплакать. Но я должна была взять себя в руки и терпеть! Именно сдавшись и не сдержав слезы, я позволила тогда этим тварям сломать мой корсет. Я больше не могу быть такой слабачкой. Сильнее! Еще сильнее!

На миг я представила, что этот шпагат обвит вокруг шеи Розалинды Ордакл, и снова потянула изо всей силы. Сильнее! Еще сильнее!

И вдруг услышала крик.

Я вздрогнула и, открыв глаза, принялась озираться в своей холодной мрачной комнате. Это не мог быть крик Розалинды, но он не приснился мне! Он явно доносился откуда-то снизу.

Я бросила корсет на кровать, схватила свечу и выглянула в окно. Улицы были все так же пустынны, их медленно окутывал густой туман.

И снова крик! Это где-то в доме!

Дрожа все телом, я приоткрыла дверь своей комнаты и выглянула в наш маленький коридорчик. Из-под двери родительской комнаты пробивался свет. Я услышала голос папы. Он был очень взволнован. Мама не отвечала.

Сердце забилось еще сильней. Это же не…

Мама снова закричала.

Я в два прыжка очутилась в комнате родителей.

– Мама!!!

Папа стоял в ногах кровати спиной ко мне. Его ночная рубашка была вся мокрая внизу и прилипла к ногам. Со стороны могло показаться, что он описался. Он что-то говорил маме, но это были не извинения. В его голосе не было стыда, только страх.

– Что мне делать? Джемайма, скажи, что я должен делать?

Из-за спины отца я не могла разглядеть маму.

– Папа, ради бога, что случилось?!

Он обернулся, пламя свечи закачалось. Я увидела, что низ его ночной рубашки был в кровяных разводах.

– Началось? Мама рожает?

– Да… Ребенок…

Я рванулась было к маме, но на секунду инстинктивно отступила: резкий животный запах ударил мне в нос. Вся кровать была в этой желто-кровавой жиже.

– Скоро! – еле слышно прошептала мама. – Совсем скоро!

Папа начал торопливо натягивать штаны.

– Я сбегаю за… За… Как их там зовут?

– Не надо! Ночь на дворе!