Корсет - Перселл Лора

В то утро я сидела за своим столиком из вишневого дерева и заканчивала писать записку, которую должна была отнести кондитеру Тильда. Наш повар, конечно, мастер своего дела, но ему не под силу приготовить изысканные меренги и пирамиды из разноцветного желе…

Вдруг раздался стук в дверь.

Уилки громко чирикнул.

– Войдите!

В мою комнату зашел папа, одетый в домашнюю куртку.

– Прости, что отвлекаю тебя, дорогая!

– Ничего, мне это даже на пользу сейчас. А то уже не только глаза, но и мысли слипаются от всех этих бланманже и штруделей.

Отец улыбнулся, увидев беспорядок на моем столе.

– О, Доротея, ты так увлечена составлением меню! Прямо любо-дорого смотреть! Ты жалуешься, что это отнимает слишком много сил. Но, мне кажется, гораздо лучше, если голова твоя будет забита десертами, чем этим, – съязвил отец, пренебрежительно кивнув на книжный шкаф, где теснились книги по френологии и фарфоровые френологические бюсты. И он еще не знает о настоящем человеческом черепе, надежно спрятанном в стенной нише! – Десерты – гораздо более приличная тема. И намного более спокойная.

Я поежилась. Прожив почти двадцать пять лет бок о бок с отцом, я успела уяснить: наши с ним мнения о том, что приличествует женщине, а что нет, в корне не совпадают. Он больше всего боится того, что о нем или обо мне будут судачить. Порой мне кажется, что правила и нормы высшего общества для него гораздо важнее библейских заповедей. И весь мир представляется ему парой огромных глаз, наблюдающих за нами денно и нощно. Я могу соглашаться или с пеной у рта приводить неоспоримые аргументы – но все будет напрасно. Он никогда не изменит своего мнения о женщинах. Так что лучше просто перевести разговор на другую тему.

– Ой, пап, хватит ворчать! – с улыбкой произнесла я, закатив глаза.

Слава богу, он не обиделся, а лишь рассмеялся, слегка откинув голову назад:

– Надеюсь, ты успеешь до начала приема научить меня тому, как стать более приятным собеседником?

– Я тоже надеялась. Но это… – Я с нарочитой брезгливостью указала на рукав его пиджака. – Старая прокуренная куртка в обществе настоящей леди! Фи! Моветон!

– Прости меня, Дора!

– Дотти! – попыталась поправить его я.

Но лучше бы я этого не делала. Улыбка мигом слетела с его лица.

– Ты же знаешь, я никогда не смогу тебя так называть. Дотти я называл твою маму…

Я осеклась и стала в задумчивости перебирать бумаги на своем столе. Очередная картина всплыла в моем сознании: мама сидит в кровати, опираясь на гору подушек, и хриплым, еле слышным голосом пытается что-то сказать мне. Лицо у нее нездорового желтоватого оттенка. Но даже тогда она казалась мне красавицей. Я никогда не испытывала страха, который часто возникает у детей в присутствии больных родственников. Я не боялась своей матери. Но у папы этот страх был. Я замечаю это по выражению его лица при каждом упоминании о маме. Он молчит, но молчание его очень красноречиво.

Папа откашлялся:

– Чуть не забыл: а ты заказала ньюкаслский пудинг? [9]

– Вы что, наконец распробовали его, сэр?

– Ты же знаешь, я равнодушен к сладкому. Но вот миссис Пирс обожает его.

Естественно, я была в курсе, что она тоже приглашена. Я ведь сама писала приглашение. Но меня все равно передергивало от одной мысли, что эта сухопарая чванливая дама с подведенными бровями и лошадиной челюстью будет придирчиво смотреть мне прямо в лицо. Ее называют обворожительной. А я не вижу в ней никакой красоты. Только безмерную заносчивость.

– Ах, боже упаси хоть чем-то не угодить миссис Пирс! – воскликнула я. – Особенно в мой день рождения!

– Это тебе не к лицу, Дора! Я знаю, тебя злит сама мысль о том, что я могу жениться снова. Но твою маму, увы, не вернуть…

– Миссис Пирс не будет тебе хорошей женой! – вспылила я. – Как бы ни превозносило ее общество! У нее вмятина вместо шишки супружеской любви, и область домоводства явно недоразвита!

– Твоя мама умерла уже достаточно давно, – продолжал отец без тени смущения, пропустив мои слова мимо ушей. – Ты никогда не думала о том, что очень скоро сама выскочишь замуж? И что? Я останусь тут совсем один?

Одиночество… Я слегка призадумалась. Рут Баттэрхэм в ее камере, мама на смертном одре – вот что было для меня примером настоящего одиночества. Папа имел в виду совсем не это. Просто в его ситуации некому будет играть на фортепиано, пока он читает свежую газету.

Уилки принялся увлеченно точить когти о кусочек наждачной бумаги.

– Я? Выскочу замуж? Скоро? Умоляю, скажи мне, за кого же? Первый раз слышу о такой перспективе. У тебя кто-то просил моей руки?

– Нет, конечно нет! – раздраженно отмахнулся папа. – Но ты должна как можно быстрее сделать выбор! Еще немного – и все станут за глаза называть тебя старой девой. Я сгорю от стыда! – Повисла небольшая пауза. – Но уж если совсем откровенно, я бы хотел, чтобы ты обратила внимание на одного мужчину.

О ужас! Опять! С каждым годом все труднее отваживать папиных кандидатов в мужья. Члены парламента, владельцы поместий, однажды даже появился какой-то граф! Но никто из них не сто́ит и ногтя моего Дэвида! Бич карманников и верный страж закона, он действительно хороший человек, делающий в своей жизни что-то по-настоящему важное и нужное. Я никогда не чувствовала к другому мужчине и малой толики того, что чувствую к нему. Но если отец сейчас заподозрит хоть что-то…

– Правда? И на кого же?

– Сэр Томас Бигглсуэйд – прекрасный мужчина, отличный охотник. У него обширные связи в обществе, и он владеет поместьем в Глостершире.

Я улыбнулась, но так натужно, словно эту улыбку вырезали на лице ножом.

– Глостершир! Бог ты мой! Как же далеко это от моего кабинета и моих любимых занятий!

– Пф… Ты думаешь, в Глостершире мало тюрем, которые давно нуждаются в ремонте?

– Думаю, достаточно.

Вдруг отец резко переменился в лице и бросил на меня весьма колкий взгляд:

– Послушай, Дора, не вздумай даже заикнуться о своих поездках в тюрьмы во время приема. И упаси тебя бог говорить об этом с сэром Томасом!

– Он что – не одобряет благотворительности?

– Я сейчас серьезно, Дора! Не вздумай рассказывать об арестантах, об этой твоей «науке» и прочем, что не приличествует женщине! Я сыт по горло всякими сплетнями и пересудами о нас. И не желаю, чтобы все вокруг стали говорить, что я не могу обуздать собственную дочь.

Я прикусила губу от гнева. Он что, всерьез думает, что держит меня в узде?

– Папочка, не беспокойся, никто не посмеет сказать ничего подобного. Ну что такого в том, что отец решил дать единственной дочери образование?

– В этом нет ничего предосудительного, но эти твои книги и… черепа… – Лицо папы начало багроветь от ярости. – Помнишь прошлое Рождество? Я уверен, что все до сих пор судачат о твоей выходке. А мне все еще приходится делать вид, что ничего особенного не произошло. Миссис Пирс это тоже совсем не понравилось. И нам еще повезло, что она настолько добра, что списывает все это на твою неопытность и продолжает с такой любовью относиться к тебе.

Нет, ну в чем же состоит моя вина, если молодые люди, бывшие уже явно навеселе, сами попросили меня пощупать их головы и рассказать о том, что выдает строение черепа каждого из них? Я просто поддалась на уговоры. Само собой разумеется, для меня не было никакого удовольствия трогать их напомаженные шевелюры!

– Прости, папа! Это же была всего лишь шутка!

Отец молча и внимательно смотрел на меня. Он нервно почесывал свой щетинистый подбородок. Я надула губы и постаралась придать своему личику выражение глубокого раскаяния, но мне показалось, что в этот момент он видел перед собой сразу двух женщин: одну он любил до дрожи, вторую он так же до дрожи боялся.

– Ты не помнишь этого, Доротея… – начал он, в задумчивости подкручивая усы. – Ты была еще слишком маленькой, когда твоя мама умерла. Ты этого не помнишь… Но твоя мама… так сильно изменилась перед смертью… Она стала такой… странной…